Дженнак, наблюдавший этот невероятный город с высоты соколиного полета, не успел разглядеть его как следует; отмеренное ему время кончилось, и сверкающие дома начали оседать, расплываться, обращаясь в клубы радужного тумана. Миг, другой, и картина растаяла, исчезла в темноте, словно перед ним опустился непроницаемый занавес Чак Мооль. Это было обычным завершением видений: мрак, холод, пустое пространство, и он сам, висевший в черной пустоте подобно москиту, вдруг очутившемуся в необозримом и лишенном света подземелье.

Но москит этот мог думать – и думал, не выходя из своего сна. Вначале о том, что являвшиеся ему фантомы были совсем иного рода, чем вызываемые Унгир-Бреном на поверхности воды или в чем-нибудь блестящем, вроде зеркала либо полированного камня. Унгир-Брен владел древней магией кентиога, а может, и другими умениями вроде загадочного тустла; иногда ему удавалось проникнуть взором на сотню полетов сокола и увидеть то, что творится в Арсолане, Коатле или у Вечных Льдов. Мог он, вероятно, и вызывать картины, запечатленные в людском сознании, делать их зримыми, удерживать на глади вод; но эта магия, как и искусство дальновидения, говорила лишь о том, что происходит сейчас, в данный момент времени и в определенном месте, то ли в степях Мейтассы, то ли в лесах Тайонела, то ли в человеческой голове. Дженнак отчасти владел этими колдовскими приемами, но главным являлось другое – не подчинявшийся ему дар видений грядущего или запредельных миров, которых на свете могло не быть вовсе. Видения эти приходили и уходили помимо его воли, и в том, как он подозревал, таилось его отличие от остальных людей. Дар богов, нелегкая, но искусительная ноша!

Что же они показали ему на сей раз? То, что могло бы случиться, но не случилось? Этот город, эти люди, подобные муравьям, эти странные колесницы… Что это? Будущее, прошлое или иная реальность, существующая где-то там, за черным занавесом Чак Мооль?

Теряясь в догадках, Дженнак застонал; ощущение собственного бессилия пронзило его, как вошедший под сердце наконечник копья. Затем он почувствовал, что его трясут, что под сомкнутые веки пробиваются световые лучики, что дружеская рука сжимает его плечо. Он сел, мотая головой; мираж странного города таял, растворялся в его памяти, исчезал, отлетая туда, где хранятся все забытые сны.

Его снова встряхнули – осторожно, почти ласково. Вианна, подумал Дженнак, Вианна, моя чакчан…

Он раскрыл глаза; встревоженное лицо Грхаба склонилось над ним, а Чоч-Сидри придерживал его за плечи.

– Ты стонал, балам, – произнес наставник.

Дженнак откашлялся, чувствуя, как теплеет в груди; холод Чак Мооль начал отпускать его.

– Пустое, – прохрипел он, – пустое.. Глупые сны…

Жрец встрепенулся.

– Не хочешь ли рассказать о них, мой господин?

– Нет, – сказал Дженнак, – не хочу. Сова мелькнула над моим лицом и унесла сон. Я все забыл.

Будь на месте Чоч-Сидри Унгир Брен, он постарался бы вспомнить. А так – к чему? Странное видение, без толка и смысла…

– Я могу оживить твою память, – произнес Сидри напряженным голосом. – Чаша с водой и парочка заклятий…

Но тут наверху раздался резкий призывный звук раковины, и Дженнак торопливо вскочил:

– Потом, Сидри! В другой раз! Слышишь, трубят… Мы подходим к берегу!

Жрец покорно кивнул, но на лице его промелькнуло сожаление – похоже, очень хотелось ему узнать сны Дженнака. Настолько, что он признался – впервые за все дни странствий, – что владеет древним искусством воскрешения воспоминаний.

Наверняка Унгир-Брен обучил его, подумал Дженнак и принялся натягивать доспехи.

Когда они втроем поднялись на рулевую палубу, О’Каймор, в бронзовом панцире, был уже там и разглядывал берег в свою трубу. Но и невооруженным глазом не составляло труда заметить, что суша выглядит странновато: тут и там среди прибрежных утесов, остроконечных или с плоскими срезанными вершинами, открывались широкие устья, столь же широкие и просторные, как Отец Вод в среднем течении. Казалось, что весь скалистый берег изрублен гигантским топором или секирой самого Коатля, оставившей в материковом щите следы сокрушительных ударов. Раны эти земля не сумела затянуть, лишь оградила каменными стенами да вырастила поверх них золотисто-зеленую щетину сосен. Над соснами кое-где курились дымки – верный признак присутствия человека.

– Следят, – пробормотал О’Каймор, опуская трубу. – Следят, черепашье отродье, жгут сигнальные костры. – Он окинул взглядом Дженнака и Грхаба, облаченных в доспехи. – А вот как встретят!

– Стрелков на палубу, – велел Дженнак. – И пусть твои люди, тидам, встанут у метательных машин. На сколько они бьют?

Молнии Паннар-Са могут подпалить костер за сто локтей, а горшки с горючей смесью летят впятеро дальше, светлый господин. – О’Каймор с задумчивым видом поиграл бровями присматриваясь к берегу. – Думаю я, что нужно сворачивать вот в эту реку – видишь, дымов там больше, а за ними – так целый столб! Значит, выше по реке есть селение.

Дженнак кивнул, решив, что разбойничьему чутью тидама можно вполне довериться; О’Каймор разграбил не один десяток прибрежных городов, хоть об этих своих подвигах благоразумно не распространялся. Взревел сигнальный горн, загрохотали барабаны, передавая приказ, и корабли, сбросив все паруса, кроме треугольного тино, направились к широкому проходу между скалами.

– Ты думаешь, это река? – спросил Чоч-Сидри, с любопытством озирая окрестности.

О’Каймор покосился на Челери, стоявшего у рулевого рычага, поскреб живот ниже панциря и неторопливо раскурил табачную скрутку.

– Может, река, а может, и нет… То ведомо лишь одному Сеннаму, если он здесь побывал.

Не реки это, заливы, клянусь клювом Паннар-Са! – отозвался Челери. – Чтобы стать мне акульим дерьмом, если реки! Что я, рек не видал? Не бывает, чтоб такие широченные шли одна за другой, точно пальцы из ладони. Всякой реке место нужно, простор!

О’Каймор затянулся и выпустил в сторону своего кормчего клуб дыма, будто бы приказывая ему заткнуться. Спор о реках шел, кажется, не первый всплеск и явно надоел тидаму.

– Залив – или река? – сверкал прямым тайонельским клинком, затем раздваивался наконечником копья. Его ограждали скалы, тянувшиеся почти непрерывной стеной и достигавшие где тридцати локтей в высоту, а где и всех шестидесяти. Но земля эта была не бесплодна, а красива и щедра: поверх розоватых и серых гранитных камней стояли огромные сосны, у подножий их зеленела трава, пестрели цветы, а кое-где алел усыпанный ягодами кустарник. Все это великолепие озаряло встававшее над водами солнце, и от огненного его диска тянулась вдаль золотая дорога – точь-в-точь такая же, по которой в урочный час отправляются в Чак Мооль не уронившие своей сетанны.

Внизу раздался возглас, и Дженнак подошел к перилам: Чолла звала его.

– Я желаю подняться наверх, мой вождь!

– Не надо, милостивая тари. Из твоего хогана все видно, а ты можешь спрятаться от стрел.

– Стрел я не боюсь!

– Никто из нас их не боится, но твоя жизнь драгоценней прочих. А в сражении, без доспеха и шлема, так легко ее потерять!

– Так дай мне доспех!

Терпение Дженнака истощилось.

– Запомни, тари: боги советуют каждому заниматься своим делом. Мне – сражаться, тебе – петь! А ты еще не поприветствовала Арсолана!

Девушка фыркнула, но покорилась, и вскоре голос ее зазвучал над водами. С «Сирима» гулким басом откликнулся Цина Очу, и одиссарцы, уже стоявшие с копьями и самострелами у бортов, начали творить священный знак, касаясь груди или левого плеча и сдувая с ладони все невзгоды. Среди них были Саон, Итарра и остальные тарколы, каждый на своем корабле, каждый в шлеме с алыми перьями и серебряным знаком сокола. Перья, символ доблести и воинской удачи, развевались и над шлемами солдат; у тридцатилетних их насчитывалось десяток-полтора, а у тех, кто приближался к сорока годам, – втрое больше.