Таким образом, именно летом 1820 года Мишле впервые встречается с творчеством Марка Аврелия. В это время он переживает период морального беспокойства, записав, например, в своем Дневнике 22 июля 1820 года: «У меня имеется большая потребность читать более одного раза стоиков, и особенно размышлять над их принципами. Я чувствую душевную слабость, которая вызывает во мне жалость к самому себе» 13б).

И 26-го он добавляет: «Я читаю Размышления Марка Аврелия» 137). Что подтвердит Дневник моих чтений, 17 августа 1820 года: «Мысли Марка Аврелия, переведенные Жоли» 138). Этот перевод, вышедший в 1803 году, был переизданием перевода, впервые опубликованного Жан-Пьером де Жоли в 1770 году 139). Он отличался тем, что нарушил традиционный порядок Размышлений, представляя их систематически.

В воскресенье 30 июля Мишле спешно едет в Бисетр, где жил его дорогой Пуансо, чтобы поделиться с ним своим открытием:

Там (в Пети-Жантийи) обсуждалось много прелестных вещей — Подражание Христу [11] и особенно Марк Аврелий. При цитировании этого божественного человека я увидел, в какой восторг пришел Пуансо. Его поразили «функции человека» 140).

Мишле определенно имеет в виду следующий текст, переведенный Жоли таким образом:

…ты будешь помнить о богах <…> они желают, чтобы все разумные существа не льстили, а уподоблялись им, и чтобы смоковница исполняла назначение смоковницы, собака — назначение собаки, пчела — назначение пчелы, человек — назначение человека 141).

Мишле усмотрел истинное, а именно фундаментальность этой темы у императора-философа. Каждый вид имеет свою собственную функцию во Вселенной, и способствует, будь то муравей, или паук, или пчела, организации мира. То, что каждый вид делает вслепую, в силу своей естественной конституции, человек должен делать сознательно, рационально и произвольно. Соответственно, его действие должно быть одновременно естественным и рациональным и поставлено на службу человеческого сообщества, то есть города людей, и космического сообщества, то есть города мира.

В последующие дни нравственная жизнь Мишле целиком и полностью вдохновляется Размышлениями:

В Бисетре, говорят, снова начался пожар. Я стал обсуждать про себя, надо ли мне ехать. Одна мысль Марка Аврелия определила мое решение: «Когда речь идет о том, чтобы сделать благо, не говори вовсе: у меня нет времени» 142).

Таким образом, он также практикует духовное упражнение, многократно рекомендованное Марком Аврелием, состоящее в анализе представлений. Мишле пишет в своем Дневнике 143):

«Давайте анализировать вещи, — говорит Марк Аврелий, — чтобы они нас не соблазняли»,44). Каковы же эти предметы, чарующие нас? Что они суть физически? Это та же самая материя, что и это ужасное насекомое, которое ты боишься тронуть.

Мы распознаем здесь упражнение, о котором мы говорили выше 145) — «физическое» определение вещей: не рассматривать предметы и события с антропоморфной точки зрения, с чисто человеческими предрассудками или страстями, но видеть их такими, каковы они суть в общей перспективе природы. Мишле понимает здесь достаточно хорошо их смысл, когда он упоминает тот же самый способ, ту же самую материю, из которой сделаны предметы, очаровывающие нас, и ужасное, отталкивающее насекомое. Этот метод «физического» определения Марк Аврелий применяет, например, следующим образом:

…это — труп рыбы, это — труп птицы или поросенка. Равным образом, фалернское вино — выжатый сок винограда, пурпур — шерсть овцы, окрашенная кровью улитки 14б).

И в своем Дневнике Мишле старается практиковать такое духовное упражнение 147):

Эти прекрасные, такие нежные глаза, этот рот, эти щеки, stethea th’himeroenta 14а) и все, что ты воображаешь, из этого и делается труп. Это совершенное существо, божественное, по твоему мнению, подчинено самым подлым необходимостям, самым отвратительным привязанностям. Это очаровательное обладание — «…трение известных органов и выбрасывание семени, соединенное с особыми спазмами» 149>,— говорит Марк Аврелий.

Мишле цитирует здесь продолжение текста Марка Аврелия, которое мы привели, чтобы иллюстрировать понятие «физического» определения. Но следующие строки Дневника показывают, что он ошибается по поводу смысла метода Марка Аврелия. Император-философ не хочет отвратить нас от плотской любви и обратить в некоторую любовь к «вечной красоте», как думает Мишле. Он просто хочет научить нас быть «безразличными», то есть не делать различия, любить в равной степени все, что нам приносит природа, как предметы, которые нам нравятся, так и предметы, которые нам не нравятся, любить их равным образом, именно потому, что они даны нам одной и той же уникальной Природой. Мишле, напротив, думает, что духовное упражнение должно отвратить нас от физической любви, чтобы мы открыли другую, более высокую любовь. Здесь от Марка Аврелия мы переходим к святому Августину:

В этом акте, через который твоя безумная страсть размягчится, ослабит тебя, ты не найдешь то, что ты в нем ищешь. Удовольствие обманет тебя; никогда ты не сможешь завершить этот союз, являющийся химерой любовников. Ты будешь кусать от отчаяния это обожаемое тело, с которым ты не сможешь слиться воедино.

От этой немощи приходит меланхолия любви, и мысли о смерти примешиваются к этому в каждое мгновение. О mihi tum quam molliter ossa quiescant!I50)

<…>

Ты прав, что плачешь, несчастный, ограничивающий свое счастье бесконечно конечным существом (если я могу так сказать) и забывающий вечную красоту, открытую для любви и для владения всех людей 151) без границ и без конца, ты, дающий себе все в свое удовольствие, когда самые великие предметы зовут твой ум и твое сердце, созерцание природы, облегчение твоих братьев и, наконец, Бог, который окружает тебя со всех сторон, пронизывает во всех направлениях своими благодеяниями, в котором ты есть, в котором ты живешь.

Итак, мы переходим от Марка Аврелия к святому Августину, то есть от любви без различия к тому, что «естественно», к любви избирательной, к тому, что вечно прекрасно. Но в конце концов мы возвращаемся к Марку Аврелию, когда Мишле противопоставляет «удовольствие» «великим объектам», призывающим ум и сердце — созерцанию природы 152), заботе о других людях и Богу, распространенному через всякие вещи.

Не следует воображать себе, что этот текст выражает глубинную мысль или потаенную психологию Мишле. Было бы ошибкой из этого делать выводы об эволюции его идей или личности. Действительно, если Мишле интересуется отрывком из Марка Аврелия, где дается физическое определение полового акта, это потому, что он в то время взволнован любовью, проявляемой к нему Полиной Руссо: «In те Ma mens Venus», — напишет он через несколько дней 153). Но достаточно прочесть текст, чтобы заметить риторический и несколько искусственный характер этой медитации. Сам Мишле, например, никогда не сказал бы о Полине, что она «совершенное божественное существо», поскольку он написал несколько дней спустя, что она не была «ни красивой, ни хорошенькой, но милой» 154). То есть мы тут имеем дело просто с подражанием Мишле Марку Аврелию, подслащенным платонической или августиновской приправой.

Тем более волнительно думать, что двадцать лет спустя все то, что было лишь «словами», станет «вещами», что «физическое» определение станет обнаженной реальностью. Мишле писал в 1820 году: «Эти прекрасные, такие нежные глаза <…> из всего этого и получается труп». После смерти Полины 26 июля 1839 года он напишет в своем Дневнике 155):

Увы, запах был уже крепок, живот зеленоватый, нос чернел. Я чувствовал себя ужасно, и до мозга костей — слово Иова: «Я сказал червям: «Вы мои братья»; и гниению: «ты <…) сестра моя» 15б)… Увы! Природа, ощущения начинали слабеть. Наступало отвращение (нужно ли признавать это?) к этим печальным останкам, которые были желанной, обожаемой женщиной, к этой любимой форме, которая в течение двадцати лет возбуждала ненасытную страсть…