— Три тысячи лет! — ахнула Джульетта Рэндольф, широко распахивая большие голубые глазки. — Разве мир наш старше трех тысяч лет, мистер Вэнс?
Опущенные глаза мисс Харли сверкнули нетерпеливо и насмешливо. Но Вэнс улыбнулся со снисходительностью, какую выказывает почти всякий мужчина, столкнувшись с невежеством миленькой девушки, и ответил:
— Быть может, четырежды по три тысячи лет женская красота и мужская преданность разыгрывали на этой земле все тот же древний и вечно новый спектакль, столь прекрасный в своем цветении, что он и сегодня зажигает прелестные цветущие взоры.
Легкая улыбка дрогнувших губ подчеркнула прежнюю насмешливость в надменных глазах мисс Харли; но Джульетта, покраснев как роза, подняла невинный взгляд, точно пытаясь проникнуть в тайный смысл его слов. Затем она сказала:
— Пожалуйста, рассказывайте, мистер Вэнс.
— Ах да, я и забыл о рассказе. С немалым трудом мы наконец проникли в гробницу. Это была тяжелая работа — раствор застыл, как камень, а камень был тверд, как… в общем, как камень. Мы очутились в маленькой погребальной зале, где находился один-единственный саркофаг. В головах, на резном пьедестале, стояла лампа; масло в ней давно выгорело, но почерневший фитиль оставался в целости. В ногах помещалась изящная ваза высотой фута в три.
Мы не тратили времени даром: если бы нас застали в склепе турецкие власти, приключение стало бы довольно опасным. Открыв саркофаг, мы принялись удалять бесчисленные витки бинтов, поспешно разрезая каждый острым ножом от шеи до ступней и затем раскрывая их, как крышки картонной коробочки. Показалась хрупкая точеная фигурка очень темного цвета, какими чаще всего бывают мумии. Она сохранила красоту очертаний тела и черт лица; передо мной лежала редкая красавица былых времен, хотя и утратившая первоначальный облик, но и не ставшая прахом. Я даже пожалел, что те, кто любовно поместил ее тело в усыпальницу, не отдали его на милость природы, которая за минувшие три тысячи лет снова и снова воссоздавала бы этот росток красоты, чьи соцветия радовали бы землю.
Но я замечаю, что глаза мисс Рэндольф словно восклицают: «Рассказывайте! рассказывайте!» и покаянно возвращаюсь к своему рассказу. Я ожидал, что на мумии окажется множество драгоценных амулетов и украшений, полагавшихся знатной египтянке. К моему удивлению, никаких украшений не было, помимо ожерелья, которое вы держите сейчас в руках; к нему была подвешена миниатюрная квадратная золотая шкатулочка или ладанка, а в ней полоска пергамента с короткой иероглифической надписью. Я осторожно снял ожерелье, вновь завернул фигурку в бинты и возвратил на место крышку саркофага, позволив моей принцессе из рода фараонов продолжать так грубо прерванный сон. Будем надеяться, что ей не снятся кошмары, навеянные пропажей ожерелья.
Вэнс с улыбкой завершил рассказ. Марион, слушавшая очень внимательно, не поднимая глаз, вдруг требовательно взглянула на него:
— И что же было написано на полоске пергамента, мистер Вэнс?
— Иероглифы.
— Но их умеют читать современные ученые, — с некоторым нетерпением заметила Марион.
— Да. Пергамент и оттиск застежки сейчас у человека, способного лучше других их расшифровать; это известнейший знаток древних надписей. Я принес ему их вчера вечером, и сегодня он обещал вынести свой вердикт. Как только я все узнаю, тут же поделюсь с вами.
— Благодарю вас, — облегченно вздохнув, проговорила Марион. — Я чувствовала бы себя ужасно, надев на шею, как жернов, тысячелетний секрет и не надеясь никогда разгадать его.
— Значит, вы будете носить ожерелье? — спросил Вэнс, улыбаясь и откланиваясь.
— Непременно. Вы будете вечером у миссис Лейн?
— Могу я надеяться вас там увидеть?
— Мы собираемся к ней, и я с благодарностью надену ваш подарок, ожерелье из скарабеев.
— Это не подарок; я всего лишь выполнял поручение. Вы отправили меня за ним, как послали бы свою модистку в Париж за новым платьем. Я просто исполнил свой долг.
— Неужели! — с ноткой высокомерия воскликнула Марион. Сопровождая Вэнса к выходу, она прошла всю гостиную и стояла теперь у двери, так что разговор их не был слышен сидевшей на диване кузине.
— О да, — задержавшись у двери, ответил Вэнс. И медленно добавил:
— Цена уже назначена. Желаете ли узнать, какая?
— Наверное, мне стоит это знать, прежде чем принять ожерелье. Оно может оказаться мне не по карману, — нарочито равнодушно сказала Марион.
— Я не думаю… надеюсь, что это не так. Но покамест я не могу открыть вам, какова цена. Вы наденете ожерелье сегодня вечером?
— Да, — приглушенно ответила Марион. Она обрадовалась, когда Вэнс распрощался и ушел.
— Какой замечательный человек, Марион, дорогая моя! Он так много знает! Рядом с ним начинаешь стыдиться своего невежества, — щебетала малышка Джульетта; а ее кузина, улыбаясь про себя, ответила что-то невпопад, затаив в сердце истинный ответ.
Тем вечером, в девять часов, раздался требовательный звонок в дверь особняка Харли. Доложили, что мистер Вэнс просит срочно увидеться с мисс Харли по важному делу.
Через десять минут Марион, в очаровательном платье золотистого шелка с черными кружевами, но без драгоценностей, спустилась вниз.
— Дело у вас, как я понимаю, очень срочное, мистер Вэнс, — чуть высокомерно произнесла она.
— Благодарение Богу! — пробормотал Вэнс, глядя на ее царственные плечи и шею.
— За что? За то, что у вас наконец-то появилось важное дело? — спросила Марион Харли. Она была из тех женщин, что инстинктивно сопротивляются попыткам любого, даже любимого, мужчины завлечь их лукавыми ухищрениями и дарами и надеть на них путы. На этом глубинном свойстве некоторых женских натур основаны сказки и мифы об Атланте{54}, о спящей красавице, даже о Сфинксе. Тот, кто намерен завоевать сердце подобной женщины, должен без остатка покорить его, не то она сразит храбреца взглядом в отместку за провальную осаду.
Но Вэнс был слишком занят своими мыслями и не обратил внимания на столь лестную для его самолюбия борьбу чувств, сменившую обычную учтивость мисс Харли.
— Вы не надели ожерелье! — после долгого молчания воскликнул он.
— Меня прервали, и я не успела одеться к выходу, — сказала Марион.
— О, как мне благодарить небеса за это! От вас я направился прямо к ученому, о котором упоминал сегодня утром. Его не было — как я позже выяснил, он искал меня. Я погулял по городу и пообедал с приятелем у Дельмонико{55}. По дороге домой я снова зашел к ученому, чьи первые слова были: «Вы уже избавились от этого ожерелья?» Я ответил, что подарил его даме, которой оно было обещано. «Она ведь не станет его носить?» — в ужасе воскликнул он. «Она собиралась надеть его сегодня вечером», — сказал я. «Пресвятые угодники! Вы убили ее, так и знайте!» — загремел он и показал мне перевод иероглифов из подвески на груди мумии. Они гласили: «Узрите меня, возлюбленную царя. Я попрекала его за скудную любовь и теперь лежу здесь». На застежке ожерелья выгравированы слова: «Боги, дарующие жизнь, также отнимают ее». Это дьявольское (простите, но иначе выразиться не могу) ожерелье как-то повинно в смерти бедняжки. Возможно, оно было отравлено, и я — я принес его вам, и просил надеть — ради меня!
Было очевидно, что говорил он с неподдельным отчаянием, и Марион Харли забыла о борьбе своих чувств, забыла даже о минувшей ее опасности и опустила счастливые глаза, страшась, что возлюбленный легко прочтет ее мысли.
Но возлюбленный читает в глазах любимой даже сквозь веки. Пять минут спустя Миллард Вэнс предложил мисс Харли поясок вместо отвергнутого ожерелья — пояс, состоявший из его правой руки; и она, позабыв о гордости, уступила нежному влечению и прижалась к его груди, и кротко, как простая деревенская девушка, отдала губы его поцелуям.
Нужно ли удивляться тому, что Марион и тогда, и позднее так никому и не рассказала о нераскрытой до конца тайне ожерелья, спрятанного на дне ее хорошо укомплектованной шкатулки для драгоценностей?
