Сержант опять полез было за табаком, но капитан торопливо достал пачку «Беломора».

— Вот мы слушаем да ждем, как нашему отделенному-то, с подвернутыми рукавами, интересно ли будет? Ну, досказал он, помню, до того места, как барыньки велели работнику в речку лезть… Встала она, на него глядит: «Ну, а дальше что?» Тогда у нас светло было — фонарь «летучая мышь» горел. Он язык-то заглотил. Молчит. А она: «Говори, говорит, дальше! Я тебе приказываю». Молчит. «Совести не хватает?» — «Не хватает говорит, совести, товарищ старший сержант…» — «Ну, то-то». — Да.

Дневальный надел первые попавшиеся валенки, взял топор и быстро вышел на улицу.

— Значит, с достоинством держалась? Не тушевалась? — снова как-то странно спросил капитан. — Начальство довольно было?

— Куда там! Крепше мужика была. Вот случилось раз с этим Симаковым… — сержант кивнул на дверь. — Недавно, в аккурат в день Красной Армии… Ну, известное дело, выпили, поплясали. Вдруг Симаков подходит к ней, взял руки по швам и докладывает: «Разрешите к командиру взвода обратиться?» — «По какому такому делу?» — «Хочу, говорит, на передовую проситься. Надоело, говорит, вслед машинам руками махать». Ну, сами понимаете, если бы наша воля, — все бы на передовую ушли. Стала она ему объяснять про то, какую мы пользу приносим, складно говорила, долго, а он заладил: «Пойду на передовую» — и баста. Видит она — не уговорить его, командует: «Кругом! Спать, шагом марш». Мы-то ее все слушались, ровно ребятишки малые. А Симаков не то что хулиган какой, а со своим понятием человек. Как сейчас вижу: кулаки сжал, стоит, не шелохнется. Она опять: «Кругом!» Он стоит.

И по кулакам видать — не повернется ни в жисть. Команда-то уж больно зазорная, да еще баба командует. К тому же выпивши человек. Тут она побелела вся, как бумага. «Трое суток, говорит, гауптвахты» и ушла. По телефону комбату звонила, а трое суток припаяла. Комбат разрешил. Ну, увели Симакова в баню. Стали мы на покой расходиться, только гляжу — командира нашего нет и нет. Пождал я, вышел во двор, постоял на приступочке. Слышу, — в темноте притулившись, сморкается, сердечко-то все-таки бабье. Потянуло меня, старика, ее утешить. Подошел потихоньку, встал, как полагается, и говорю: «Зря вы, товарищ старший сержант, из-за него расстраиваетесь». А она мне: «Вы что здесь?» — да со злобой такой, не дай господи. Я хотел уже назад, подальше от греха, а она хвать меня за рукав: «Слушай, говорит, Порфирий Фомич, о том, что я ревела, чтоб никому, понял?» Гордая была…

Капитан сидел, опустив голову, и непочатая папироса торчала между пальцами. Солдаты храпели, изредка бредили, и один, тот самый, который кашлял, лежал теперь на спине, полуоткрыв рот, и тяжело дышал. В груди его точно потрескивал и ломался валежник.

— Ну, Симакову-то я все же рассказал… С тех пор стал парень в лепешку расшибаться. А теперь тоскует по ей пуще всех нас.

Дневальный вернулся, вывалил возле печки охапку звонких, как стекло, досок и молча уселся на прежнее место.

Сержант с флажками хотел было достать табак, но раздумал, догадавшись, что капитан опять предложит свои плохие, слабые папиросы, от которых неловко будет отказываться. Лежащий на спине снова закашлялся, и рука его задергалась.

— Тоже из ее сынков, — кивнул сержант. — В санчасть не ложится. Возьмем, говорит, Городец, тогда пойду.

Хлопнула дверь. Вошел молодой регулировщик в заиндевевшей ушанке, с твердыми, как яблоки, красными щеками.

— Автобатовские подъехали, — сказал он, — кому тут до второго эшелона?

Ветер выл. По-комариному зудело треснутое стекло. Капитан сидел, не двигаясь, опустив голову и сжимая ладонями виски.

ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ

В старой даче стало пусто.

Почти все офицеры уехали: одни демобилизоваться, другие — в Москву, за новыми назначениями, и в большой комнате, где помещалась техническая часть дорожного отдела армии, остались только инженер-майор Юрцев — бывший начальник отдела — и старший сержант Нина Бокова, работавшая в отделе чертежницей.

Неделю тому назад бумаги были подготовлены к отправке, но вагонов для имущества штаба все не подавали, и комната была завалена ящиками и пакетами.

Инженер-майор Юрцев, оставшийся следить за отгрузкой, сидел у окна, поглядывая в сад.

День был серый, осенний. Клены равнодушно роняли желтые, заскорузлые листья. Шел мелкий, холодный дождь. Над деревьями тянулся серый дым. У калитки, поеживаясь ходил часовой.

— Можно мне на станцию сбегать, Александр Дмитриевич? — спросила Нина. — Может быть, вагоны подали. — Идите, — разрешил он.

Сквозь слезящиеся стекла было видно, как Нина зигзагами пробежала по мокрой аллее, прищемив пальцами ворот шинели под подбородком, и свежие следы медленно наполнялись мутной водой.

Инженер-майор затворил дверь, ведущую на террасу, достал лист бумаги и стал писать. «Милая Нина! — писал он, — хотел сказать все это словами, но на бумаге получится спокойней и обстоятельней. И, кроме того, прочитав это, вы сможете без поспешности и опрометчивости подумать и решить, как вам будет угодно».

Склонив голову набок, он перечел написанное. Ему не понравилось слово «милая» и он его вычеркнул. Не понравился и восклицательный знак после слова «Нина». Ему не двадцать лет!

«Во время войны я потерял жену и сына. Я совсем один».

Ему стало жаль себя и он зачеркнул эти строки, чтобы не вызывать у Нины такой же жалости. Ему не нужно от нее жалости.

Подумав немного, он написал:

«Мы с вами давно живем под одной крышей. Я привык к вам настолько, что мне страшно представить, как я теперь останусь без вас».

Инженер-майор долго колебался, прежде чем написать эти слова. В сущности он, занятый и днем и ночью, никогда не обращал на Нину внимания, и только теперь, когда начальник тыла уехал, связисты унесли телефон и приказы увязаны в папки, он словно впервые увидел ее и внезапно догадался, как незаметно и умело больше двух лет она облегчала его беспокойную фронтовую жизнь.

Во время войны у них были странные отношения.

Нина была хорошей чертежницей, но часто совершала мелкие провинности, раздражавшие инженер-майора.

Он вызывал ее к себе, предварительно напустив на свое добродушное, обрюзгшее лицо выражение официальной строгости.

— Как вы стоите, старший сержант? — обыкновенно начинал он.

— А как стою? — оглядывая свои большущие сапоги, спокойным, уютным голосом отвечала Нина. — По уставу стою, Александр Дмитриевич.

— Да вы в уставе, кроме обложки, ничего не читали… — продолжал инженер-майор, сердито глядя на чернильницу. Когда ему приходилось отчитывать Нину, он всегда почему-то смотрел на чернильницу. — Это вы из полотняной кальки носовые платки понаделали?

— Да, Александр Дмитриевич, — признавалась Нина.

— Не Александр Дмитриевич, а инженер-майор. А я вам что говорил? Говорил, чтобы без моего разрешения кальку не брать?

— Говорили.

— А вы взяли?

— Взяла.

Возникало молчание. Инженер-майор обдумывал, как ругаться дальше.

— Так я для вас платок сделала, Александр Дмитриевич. Вы все их растеряли, — вздыхала Нина.

— Да что у нас тут швейная мастерская?!

Инженер-майор в сердцах бросал карандаш на стол, раздражаясь от этого уютного голоса.

— Ну, извините меня, дорогая, — наконец говорил он, — но мне надоело вызывать вас каждый день… Все… Завтра же отправляйтесь в роту… Вы, верно, забыли, что на военной службе находитесь, милостивая государыня… Все… Завтра же…

Вечером она приходила снова.

— Ну, что вам надо? — хмуро встречал ее инженер-майор. — Вы в роту собирайтесь.

— Я уже собралась.

— Так что вам от меня еще нужно?

— А ничего не нужно, Александр Дмитриевич. Я вот на бумажке написала, где вещи ваши лежат. А то вы сами ничего не найдете. Кружка и помазок — в крашеном сундучке нивелирном, белье — в ящике, где винтовки, а «Мадам Бовари» под ножку чертежного стола подложена…