— Обожди, — сказал он. — Еще не твой черед на перекладине болтаться.
Высокий немец отворил дверь сарая и стал стрелять в сено. Потом оба врага скрылись внутри. Они долго ходили там и, ничего не сказав, ушли.
Как только за ними захлопнулась калитка, Тоня бросилась в сарай.
Там никого не было.
Раненый ушел, уполз на одной ноге к своим…
Вспоминая все это, Тоня увидела, что военный вышел из избы и снова направился к ней.
— Вы не туда показали, — сказал он. — Там две какие-то женщины спят, и больше нет никого.
— Как не туда? Туда. Ступайте, я сведу.
Тоня сбежала с крыльца и торопливо пошла вдоль палисадника. Они вошли в избу.
— Тетя Дуня! — позвала Тоня.
— А я! — ответили из-за полога.
— К вам!
По ситцевому пологу пошли волны. Натянув платье, с кровати соскочила Женя, и хотя она не совсем еще очнулась от сна, — цыганские с искрой глаза ее уже искали случая над чем-нибудь посмеяться. За ней вышла ее мать, тетя Дуня, сухая и стройная.
— Елена Васильевна здесь живет? — спросил военный.
— Здесь, — ответила тетя Дуня.
— А где она?
— В город уехала. Хлебные карточки получать. Завтра вернется. А вы кто ей будете? Не муж ли?
— Муж. С Лялей уехала?
— С Лялей.
Военный подошел к перегородке. За перегородкой виднелась прибранная по-городскому кровать Елены Васильевны и зеркальце, около которого сидели две маленькие куколки.
«Вот ведь как, Елена Васильевна, значит, жена его, — радостно подумала Тоня, — приедет завтра, сразу скажу ей, как его тащила…»
Тоня дружила с эвакуированной из Ленинграда Еленой Васильевной, слушала рассказы о большом городе, приходила спрашивать, как решить трудную задачку, и часто пыталась отблагодарить эту грустную, задумчивую женщину за ее заботы, да все как-то не могла придумать, чем отблагодарить…
— Вот приедет, я и скажу ей, — повторила Тоня и вдруг спохватилась: — Хотя, нет! Я-то, дура, целовала его.
Он, конечно, не разберется, что это я делала от нежности к воину нашему… к человеку, который страдал за нас. Вот смеяться-то будет, если вспомнит меня… Скажет: «Влюбилась, дурочка». Нет, ничего нельзя говорить Елене Васильевне.
Она хотела уйти и не могла, а так и сидела в углу и следила за военным. Он взял в руки куколку, вздохнул.
— Почти пять лет не видел… — сказал он глухо, — и теперь не довелось повидаться. Завтра рано утром — ехать. Выросла, наверное, Ляля?
— Во второй класс перешла, — ответила тетя Дуня. — Шустрая такая. Вы мешок положите, Леонид… нс знаю, как по отчеству. Ни разу вас Лена по отчеству не называла.
— Семенович, — сказал военный.
В избе набралось много народа. Все прослышали о приезде военного и зашли расспросить, не видел ли он их родни на фронте.
— Вы не приставайте к нему сейчас, бабы, — строго сказала тетя Дуня, когда военный пошел умываться. — Тоскует он… Отдохнет, тогда спросите.
— А как же, спросим, спросим! — пробубнила глуховатая Степанида.
— Ты, бабка, сиди да помалкивай, — закричала тетя Дуня, и все наперебой начали растолковывать бабке, что надо сидеть и молчать и ни о чем с военным не разговаривать.
Когда Леонид вернулся, тетя Дуня позвала его завтракать.
Он сел к столу, начал есть горячую картошку без соли, без хлеба.
— Вот соль, Леонид… Опять забыла, как по батюшке… — сказала тетя Дуня.
Он ел, а гости тихо говорили между собой.
Грохнув дверью, вошел грузный Федот Иванович и громко сказал:
— Приятно кушать.
На него сердито посмотрели.
Оглядевшись, как бы чего не своротить, он плотно уселся на скамью и на всю избу высморкался.
— Шумлив ты больно, — недовольно сказала тетя Дуня: — Шел бы на свое дело.
— Мое дело на неделю вперед исполнено, — ответил Федот Иванович. — А вы чего застыли, ровно вас на карточку снимают?
Не обращая на Федота Ивановича внимания, Леонид сидел, склонившись над тарелкой.
«А может быть, это другой, похожий только?» — подумала Тоня и сказала Жене на ухо:
— Ты ему кислого молока подай. Если у вас нет, сбегай к нам, на окне стоит.
Внезапно на дворе посветлело. В комнату через окно ударил граненый луч, и блестящие мухи стали летать вдоль луча — греться.
Женя принесла кринку.
— Ого, простокваша! — сказал Леонид.
«Он!» — чуть не вскрикнула Тоня.
Она долго смотрела, как старший лейтенант морщит лоб, поднося к губам ложку, и даже сама приоткрывала рот перед каждым его глотком.
— Чего ты его передразниваешь? — спросила Женя.
— Вот еще… Выдумала… — Тоня смутилась. — Ты не оставляй, Женька, его одного. Скучать будет. Ты его, как на косьбу пойдем, позови с нами.
— Ишь ты! Тебе, я вижу, на него полный день глядеть надо, а я — зови! Сама позови!
— Нет. Я боюсь.
— Эх ты! Бука!
— Погоди, начальник, чего я сейчас покажу, — сказал Федот Иванович, подмигивая сам себе.
Завалившись на бок, он полез в брючный карман и вынул крест на грязной муаровой ленте.
— Гляди-ка, какая штука. Георгиевский кавалер. Император Николай второй пожаловали. Сейчас ее цеплять можно?
— Почему же нельзя? При царях тоже герои были, — сказал Леонид.
— Вот и я говорю…
— Ну, будет тебе, Федот! — прервала его тетя Дуня. — Солнышко-то вон где! Пошли, бабы!
Женщины стали подниматься одна за другой, зашумели. Тоня толкнула Женю локтем.
— Крепко ты о нем тревожишься! — Женя усмехнулась и, подойдя к Леониду, сказала:
— Товарищ старший лейтенант, пойдемте с нами. У нас там веселей на поле. Хотите, мы и подушку захватим.
— Зачем подушку? Пойдемте, — ответил Леонид, — поработаю.
— А вы и косить можете! Я думала, вы только стрелять умеете.
Вслед за женщинами они вышли из деревни.
Повсюду, куда хватал глаз, виднелись луга и пашни. Густые, как сметана, облака неподвижно висели ярусами над горизонтом. Пахло земляникой.
На пологом, уже надкошенном откосе ближнего холма бархатно синела кошевина. Женщины в белых, желтых, красных платках вразнобой размахивали косами и, наверное, оттого, что над ними висели огромные крутые облака, казались маленькими, как куколки на столике Елены Васильевны.
Поодаль, в дырявой тени кустарника, сидела бабка Степанида, окруженная узелками, корзинками и малыми ребятами. Там же на боку лежал черный пес Жучок.
Вытянув ноги с шишковатыми, исцарапанными, как камни, ступнями, бабка сгоняла комаров с ребенка в чепчике, сидящего у нее на коленях.
— А-а-а!.. — тянул маленький, подаваясь вперед.
— Да… Это солдатик, светлая душа, пришел нашим бабам пособить… А это Женька-насмешница…
Леонид с Женей, а за ними и Тоня подошли к кустарнику. Жучок поглядел на Леонида, потом на бабку, глазами спрашивая, надо ли лаять. Но бабка спокойно разговаривала с малышом, и Жучок всласть потянулся, зевнул, широко разинул пасть, и язык его завернулся крючком.
Леонид снял скользкие от росы сапоги с приставшими к голенищам лепестками куриной слепоты, скинул китель.
— Только, коли взялся косить, чтобы норму выполнить— тридцать пять соток, не менее, — сказала Женя, — а то на черную доску тебя вывесим. Смотри. Ославим на весь район.
— Не бойся, — ответил Леонид, — не менее твоего намахаю…
— Гляди, какой горячий! Хочешь на обгонки? Давай перекашиваться!
— Давай. Попробую, — безразлично сказал Леонид.
— Только, гляди, подрядья не оставлять! Давай побьемся… Я бусы поставлю, а ты… Ну, вот, хоть часы…
— Часы, так часы, — сказал Леонид.
Тоня слушала, поправляя косу и грустно улыбаясь. Вот как случается: вспоминала о нем чуть не каждый день, военным в лица заглядывала, а теперь, когда он рядом, приходится прятаться от него. И перед ним совестно, и перед Еленой Васильевной, которая Тоне, сироте, стала вроде матери, тоже совестно. А Женька сегодня утром в первый раз человека увидела и уже спорит и пересмеивается, да болтает с ним, как будто век знакомая.
Женя побежала на луг. Старший лейтенант, не привыкший ходить босиком, пошел за ней, поеживаясь, словно ступая в холодную воду. Тоня видела, как Женя начала ряд, а старший лейтенант смотрел на нее, примеривался. Женя косила ловко, чуть боком переступая перед каждым замахом, и, казалось, косовище само водит ее блестящие бронзовые руки.
