— Худо дело… — сказал себе Степан Иванович. — Как быть-то?

Никонов лежал, запрокинув голову, словно указывал острым подбородком в небо, и белая, незагоревшая шея его вылезла из-за воротника.

Немного подумав, Степан Иванович решительно перекинул оба автомата на грудь и, не обращая внимания ни на боль в ноге, ни на близкий лязг стальных гусениц, ни на стон и ругань Никонова, взвалил его на спину и, придерживая так, как придерживают, катая на спине, малышей, побрел вперед, то и дело сбиваясь с тропинки.

— Это еще что? — проговорил Никонов очнувшись. — Опусти… Сейчас же…

— Молчите. От разговора снова кровь пойдет.

— Опусти… Опустите, сержант… Я вам… приказываю.

— Да что там приказывать! Молчите уж…

— Немедленно опустите… Оставьте меня здесь и идите докладывать… Я вам приказываю… Я тебе приказываю, Степан Иванович… Не опустишь — кричать буду… — последние слова его звучали совсем по-детски.

— А вот, поглядите-ка, товарищ лейтенант, еще мышонок без головы, в развилке ветки зажатый, — сказал Степан Иванович ему, словно ребенку.

Никонов замолчал.

— Это тоже сорокопута дело… Маленькая такая птаха, сивенькая, грудка беленькая, так волной и летает, вверх, вниз, вверх, вниз…

Внезапно Степан Иванович остановился. Несколько минут тому назад Никонов так жарко и часто дышал ему в шею, что она потела. А теперь — шея холодная. Степан Иванович осторожно опустил лейтенанта на траву. Лейтенант был мертв.

Степан Иванович оттащил труп в ложбинку, в землянку, прикрыл валежником, приметил, на всякий случай, место и, широко размахивая правой рукой, словно отталкиваясь от воздуха, захромал дальше.

Одному идти стало труднее. Пока с ним шел Никонов, Степану Ивановичу недосуг было обращать внимание на себя. А теперь он чувствовал, что нога стала тяжелая, как ведро с водой, и в бедре, казалось, стучало второе сердце.

Лес постепенно поредел и перешел в просторный сосновый бор. Неподвижно и тихо стояли оранжевые сосны. Птиц не было слышно, в таких местах птицы почему-то не водятся. Земля, устланная скользкими сосновыми иглами, казалась чисто подметенной. «Тут бы тебе, Леша, легче идти было бы!» — вздохнул Степан Иванович.

К вечеру он добрался до опушки. Отсюда до нашего переднего края оставалось не больше километра. Степан Иванович увидел и рыжую горку, вдоль которой проходил окоп четвертой роты, и беловатый песчаный холм, за которым сгружали концентраты. До всего этого было не больше километра. Однако на протяжении всего этого километра расстилалось ровное, как стол, картофельное поле, а метрах в четырехстах, слева на холмах, виднелись вражеские дзоты; в одном из них слышались звуки патефона — играли краденую русскую пластинку «Катюша».

Дождавшись, пока стемнело, Степан Иванович перевесил один автомат на грудь, а другой на спину, чтобы они не стукали друг о друга, взял в руки две кривые палки (без палок он не мог уже двигаться) и отправился, подаваясь вправо, к болоту. Высокая острая трава на краю болота росла вроде забора, и, двигаясь вдоль того забора, разведчики легко попадали домой. В эту ночь темнота была до того непроницаема, что Степан Иванович, хотя и шел медленно, все время боялся на что-нибудь наткнуться. Пройдя шагов двести, он остановился. Ему показалось, что где-то шевелится человек. Прислушавшись, Степан Иванович понял, что совсем близко от него, метрах в десяти, сидят два гитлеровца, выкапывают прошлогоднюю картошку.

Степан Иванович начал бесшумно отходить, но, сделав шагов пятьдесят, спохватился: с какой же стороны болото?

Вокруг было тихо. Патефон у фашистов играть перестал. Лягушки на болоте молчали. Плотная тьма окружала Степана Ивановича, и он не знал, куда идти.

Дело было плохо. Ходить наугад разведчику не положено. Дожидаться рассвета нельзя: с ногой становилось все хуже и хуже, и Степан Иванович понимал, что утром не сможет сделать ни шагу. Нужно идти.

Степан Иванович подумал, тяжело вздохнул, упер приклад автомата в живот и громко спросил:

— Эй вы, фрицы, где тут к нашим пройти?

— Was? — испуганно отозвался один из гитлеровцев, копавших картофель. Второй, ни слова не говоря, выстрелил, и Степан Иванович увидел маленькую кисточку огня.

— Я же вас по-хорошему спрашиваю, сукины вы дети, — печально проговорил Степан Иванович и, снова тяжело вздохнув, нажал на спусковой крючок. Гитлеровец застонал. Слышно было, как пустое ведро подпрыгнуло два раза и покатилось. Через минуту постепенно стало светлеть. За спиной Степана Ивановича поднялась ракета, по картофельному полю зашевелились тысячи теней, оно побелело и стало похоже на море. Ничейную полосу осветили наши. Степан Иванович повернулся и торопливо заковылял. Ракета погасла. Из вражеских дзотов бесшумно и медленно полетели красные трассирующие пули. Пули погасли, и после этого долетел резкий треск выстрелов. А потом снова над четвертой ротой поднялась осветительная ракета. Степан Иванович рассердился: «Хватит вам светить-то!»

До его ушей донеслись торопливые слова команды. Враги, видимо, догадались, что идет разведчик, и решили задержать его. Степан Иванович оглянулся. С горушки, от дзота, в его сторону бежали, пригибаясь и трусливо забегая друг за друга, человек двадцать в коротких куртках и заправленных в ботинки штанах.

«Поймают», — подумал Степан Иванович и еще сильнее заработал палками. С нашей стороны, одна за другой, три ракеты поднялись в небо и застучал пулемет. «Лебедев музыку играет», — прислушиваясь к ритмичному стуку пулемета, догадался Степан Иванович.

В том месте, где находились окопы четвертой роты, словно из-под земли, выскочили солдаты и побежали навстречу. Среди них была и Надя, жена лейтенанта…

— Да скорей вы, скорей! — закричал Степан Иванович. И в это время что-то прожгло его под правой лопаткой, и он упал, больно ударившись спиной о диск автомата.

Через полчаса Степан Иванович лежал в землянке, воняющей йодом и спиртом, на чем-то белом и очень мягком, до того туго закрученный бинтами, что ему было трудно дышать. В ногах сидела Надя в белом халате, выпачканном кровью, и держала его за руку. Лицо ее было бледно, волосы выбились из-под косынки, и черные, бархатные в полутьме глаза смотрели поверх головы Степана Ивановича.

— Сейчас запрягут и отправят вас в госпиталь… Недели две вам придется полежать. Не волнуйтесь.

— Я и не волнуюсь, — ласково сказал Степан Иванович, глядя на ее худенькие, бледные пальцы, слабо придерживающие его руку. — Надо бы, пока не забыл, данные передать разведки…

— Так вы же передавали. Командир роты все записал…

— Передавал? А я думал, это во сне.

— Нет, не во сне…

Она сидела, следя за его пульсом, и все так же упорно смотрела поверх его головы. До сих пор она ни слова не спрашивала о самом дорогом ей человеке. «Не потому ли, чтобы не волновать меня, она не спрашивает?» — подумал Степан Иванович, и ему вдруг так по-отечески жалко стало эту молодую женщину, что он понял: сказать ей о смерти Никонова он не сможет.

— Лейтенанта еще нет? — осторожно спросил Степан Иванович.

— Нет еще, нет… — ответила Надя, все так же, не мигая, глядя поверх его головы.

— Наверно, скоро придет… Егорова-то убили… А лейтенант придет. Тут вышла загвоздка… Когда нас фашисты в риге выследили, так лейтенант меня домой послал… донесение снесть… сам с Егоровым остался… Я уж не знаю, зачем он остался…

— Наверное, он решил навлекать на себя огонь, — сказала Надя. — Вы молчите… Вам трудно говорить…

— Да, вот, вот, огонь навлекать. Я-то, в леске схоронившись, все видел. Лейтенант-то из автомата их косит и косит. Фашисты лежали, лежали, отстреливались, а тут бегут какие-то деревенские, да на них. Партизаны… Потом, вижу, лейтенант выходит, смеется, дает им закурить своего… как это…

— «Беломора»… — подсказала Надя. — Вы молчите…

— Да, «Беломора», а потом он с ними ушел, с партизанами. А я сюда пошел. Только, я думаю, он теперь не скоро будет…

— Конечно, раз он к партизанам попал — не скоро будет… — сказала Надя, взглянув на Степана Ивановича, и он увидел, как в глазах ее дрожат слезы.