Правда, на совещании опергруппы при разработке плана ее действий высказывалось еще одно соображение: Воронцов мог быть агентом абвера, уклонившимся от сотрудничества с немецкой разведкой. В этом случае ликвидация гарантировала, что он не явится с повинной, не раскроет чекистам известные ему тайны штаба «Валли».

Изучая показания Зандберга и другие материалы этого следственного дела, Березкин не нашел ответа на главные вопросы. Потом он долгими часами рылся в разных архивах, по крупицам собирая сведения о Воронцове; с упорством и терпением исследователя разыскивал людей, знавших его лично, беседовал с ними. Казалось, теперь о жизни Воронцова в Долинске Николай знал все. Но, может быть, это только казалось?

Лаконичные, скупые строчки автобиографии и других документов, обнаруженных в архивах, рассказывали, что Дмитрий Иванович Воронцов родился в тысяча девятьсот двадцать третьем году в деревне Ольховая, на Смоленщине. Детство его было нелегким: отец в тысяча девятьсот тридцать первом году погиб от кулацкой пули, трое детей остались на руках больной матери. Митя был младшим в семье, о нем заботились все: только поэтому удалось окончить семилетку. Затем — фабзауч и работа слесарем в ремонтных мастерских небольшого городка, ставшего ныне районным центром. Вечерняя школа. Там, в Полянске, вступил в комсомол, оттуда в тысяча девятьсот сорок первом ушел на фронт. Воронцов верно служил Родине, к тысяча девятьсот сорок третьему году он стал членом партии коммунистов, лейтенантом, получил три правительственных награды. Тяжело раненным был эвакуирован в тыл, в госпиталь, находившийся в Долинске. Едва оправившись от ранения, пришел в городской комитет партии.

— Да, я помню Митю Воронцова.

Андрей Андреевич Туров откинулся в кресле, прикрыл глаза. Пышные белые волосы его резко контрастировали со смуглым подвижным лицом. Тонкие пальцы сжали подлокотники. Березкин опустился в плетеное креслице осторожно, явно опасаясь раздавить его своим мощным телом. При этом лицо его, жесткое, с рублеными чертами, стало растерянно виноватым. Они расположились на веранде дачи Турова, стоящей в центре небольшого, но старательно ухоженного садового участка. Николай, из вежливости уже выслушавший краткую лекцию хозяина по садоводству, достал из кармана блокнот для заметок.

— Давненько это было, чуть ли не три десятка годков назад. В то время я никак не думал, что на старости лет яблоньки выращивать стану. По специальности-то я инженер. О сельском хозяйстве понятия не имел. А тогда, в сорок третьем, был секретарем горкома партии. В те годы разворачивали мы в Долинске серьезную оборонную промышленность...

Митя Воронцов пришел ко мне прямо из госпиталя. Худой, бледный, с палкой вместо костыля. Я его уже знал, недели за две до того мы с военкомом в госпиталь ездили, орден ему вручали. В госпитале догнала его боевая награда. Помню, тогда о нем приятель мой, журналист Озеров, целый подвал в газете дал. И не зря. Стоящий человек был Митя Воронцов.

Туров задумался, затем поднял глаза на собеседника, спросил:

— Я не слишком подробно, Николай Иванович?

— Нет, нет, Андрей Андреевич. Прошу вас, продолжайте. Мне именно подробности и важны.

— Не очень мирно мы тогда беседовали. Пришел-то Митя с каверзным намерением — натравить меня на госпитальных врачей: чтоб заставил их снова в армию его отправить. А когда понял, что невозможного добивается, решил: драться не могу, оружие делать буду. Я, говорит, все-таки слесарь.

Долго я его убеждал: иди, парень, учиться в машиностроительный институт, нам очень нужны, а после победы будут нужны еще больше, грамотные командиры производства, специалисты своего дела. Это тебе первое партийное поручение. Но не думай, что будешь только учиться. Горком партии намерен рекомендовать тебя секретарем комсомольской организации института. Тебе, боевому офицеру, это по силам. И это второе партийное поручение... Побрыкался Митя, но сдался. И, должен сказать, мы в нем не ошиблись.

Шефство студентов над госпиталем — его инициатива. И организация работы с детьми погибших воинов — тоже его дело. Да только ли это... Хотя и пришлось ему секретарить в институтской организации всего около года, показал себя Митя настоящим молодежным вожаком. Настолько дельным, что незадолго до трагической гибели его ввели в состав бюро горкома комсомола.

Туров прошелся по веранде, потер лоб.

— Что я еще могу сказать? Пожалуй, все, Николай Иванович.

— О его родственниках, друзьях...

— В Долинск Воронцов попал случайно, ни родных, ни знакомых здесь не имел. Я сам устраивал его в общежитие. Потом, конечно, друзей появилось много, человек он был живой, общительный. Но об этом вам, Николай Иванович, надо бы поспрашивать комсомольских работников того времени. Ребята жили дружно, тайн друг от друга не имели.

— Простите, Андрей Андреевич, за вопрос столь неопределенный, но, может быть, припомните, не высказывал ли Дмитрий Воронцов какие-нибудь сомнения, подозрения в отношении какого-либо лица?

— Нет. И не думаю, чтобы у него такие подозрения были. У Мити душа открытая, скрывать что-то он бы не стал.

— А в газетах о нем, кроме того случая, еще писали?

— Чтобы специально о нем — не помню. А когда о комсомольской жизни, об институте шел рассказ — наверное, упоминали. Да он сам, кажется, несколько раз в газете выступал. В архиве можно найти эти материалы.

— Ну, спасибо, Андрей Андреевич.

— Не за что. Если чем могу помочь — всегда рад. Заходите. А к осени — милости прошу в гости, эх, и яблочками вас угощу...

Директор нефтебазы Василий Семенович Попов с унылым видом сидел на кровати. Панцирная сетка, жалобно позванивая, прогнулась под ним чуть не до пола. В больничной палате Попову явно было тесно. И стул, и тумбочка на фоне его массивной фигуры казались игрушечными. Приходу Березкина Василий Семенович бурно обрадовался, а узнав, что разговор предстоит конфиденциальный, предложил выйти в больничный сквер. У выхода из здания Попов остановился.

— Уважь, Николай Иванович, просьбу бывшего чекиста. Тут внизу буфет — захвати там пару десятков беляшей. Что-то под ложечкой сосет. А я подожду во дворе.

...Устроились на скамейке, в кустах сирени. Попов, сразу принимаясь за беляши, виновато объяснил:

— Ты уж извини, но, понимаешь, самому покупать неудобно. Устроили мне сегодня какой-то дурацкий разгрузочный день, кормят одной капустой.

— Вес великоват, Василий Семенович? — сдерживая улыбку, поинтересовался Николай.

— Сто сорок два сейчас. Но сбрасываю помаленьку, физкультурой вот занимался с утра... Так что за дело-то у тебя?

Теребя лацканы халата толстыми, как сардельки, пальцами, Попов рассказывал:

— Ну, как же, Димку я хорошо знал. Друзьями, можно сказать, были. Я в то время, в сорок третьем-сорок четвертом годах, значит, работал в управлении НКГБ, оперативным уполномоченным. Между прочим, был секретарем комсомольской организации. И, понимаешь ты, членом бюро горкома комсомола. Да... Молодой тогда был, стройный...

Василий Семенович грустно погладил гигантский живот и откусил половину беляша.

— Неужели Севрюков тогда не все раскопал? Дотошный был мужик. Но, конечно, и время было такое, что... В общем слушай. Парень Воронцов был мировой. Это я тебе точно говорю, и подозревать его в чем-то — пустое дело. Я его к нам на работу даже сманивал, да он отказался. Меня, говорит, партия на промышленность послала, буду инженером.

В тот вечер, когда погиб он, помнится, в октябре, где-то в середине месяца, мы вместе на бюро были. И вышли из горкома вместе: Димка, я и Соловьев Костя, он вскоре на фронт ушел и тоже погиб. Ночь была уже, второй час шел: тогда не так, как нынче, трудились, ночами долго сидели. Костя свернул скоро, он в центре жил. А нам с Димкой по пути, вот и шлепали мы по грязи (асфальта тогда и в помине не было) да о жизни рассуждали, о войне, о людях. Дмитрий, понимаешь ты, по-настоящему любил людей, и его у нас все любили. Сколько он дел хороших придумал! Я тебе точно говорю: не было у него в Долинске таких врагов, кто бы на него руку поднять мог, и не подозревал он никого. Уж с кем другим, ладно, но со мной-то, другом и чекистом, поделился бы. А бдительность у него была на уровне, я-то знаю. Однажды дезертира одного, бандюгу, он нам помог выловить. Вооруженного, между прочим. Умно и смело действовал. Но это к слову.