Только через некоторое время я понял, что голос из динамика в потолке обращается ко мне:

– Лоренцо! Как вы себя чувствуете, приятель?

– Все в порядке.

Эти три слова для меня потребовали таких усилий, что пришлось жадно хватать ртом воздух. Собравшись с силами, я спросил:

– Сколько же это протянется?

– Около двух дней.

Видимо я застонал, потому что Дэк рассмеялся.

– Держитесь, приятель. Когда я первый раз летел на Марс, полет занял тридцать семь недель, причем все это время мы пробыли в невесомости на эллиптической орбите. По мне у нас сейчас просто увеселительная прогулка – всего пара дней при двойном ускорении, да еще некоторое время при одном во время торможения. Да с вас просто бы деньги надо брать за это!

Я начал было излагать ему, что думаю по поводу его сомнительного юмора, да во-время вспомнил, что рядом со мной находится девушка. Папаша говаривал бывало, что женщина может простить многое, вплоть до оскорбления действием, но ее очень легко смертельно ранить обидным словом. Прекрасная половина рода человеческого в этом отношении очень чувствительна – это довольно странно, если принять во внимание их крайнюю практичность в остальных вопросах. Во всяком случае, с тех пор как тыльная сторона ладони моего отца разбила мне в кровь губы, с них никогда не срывалось грубое слово, если оно могло достигнуть ушей женщины. Отец мог бы наверное соперничать с самим профессором Павловым в выработке условных рефлексов. Тут Дэк заговорил вновь.

– Пенни? Ты здесь, моя милочка?

– Да, капитан, – ответила девушка, лежащая рядом со мной.

– О'кей. Тогда можешь приступить с ним к домашнему заданию. Я присоединяюсь к вам, как только закончу все дела в рубке.

– Хорошо, капитан. – Она повернула ко мне голову и сказала мягким хрипловатым контральто: – Доктор Кейпек хотел, чтобы вы просто расслабились в течение нескольких часов и посмотрели пленки. А я буду отвечать на вопросы.

Я вздохнул.

– Слава тебе, господи. Наконец-то хоть один человек готов отвечать на вопросы!

Она ничего не сказала, а просто с некоторым усилием подняла руку и тронула какой-то переключатель. Свет в помещении погас, и перед моими глазами возникло озвученное стереоизображение. Я сразу узнал того, кто был в центре – как узнал бы его, впрочем и любой из миллиардов поданных Империи – и только тут я наконец понял, как грубо и жестоко Дэк Бродбент провел меня.

Это был Бонфорт.

Тот самый Бонфорт, я имею в виду – достопочтенный Джон Джозеф Бонфорт, бывший Верховный Министр, глава лояльной оппозиции и глава коалиции Экспансионистов – наиболее любимый (и наиболее ненавидимый) человек во всей Солнечной Системе.

Мое пораженное сознание заметалось в поисках разгадки и, наконец, пришло к единственному, как мне казалось, логическому выводу. Бонфорт пережил три попытки покушения – по крайней мере, два раза из трех он спасся чудом. А если предположить, что никакого чуда не было? Может быть все они были успешными – просто милый старый дядюшка Джо Бонфорт каждый раз оказывался совсем в другом месте?

Таким способом можно перевести кучу актеров.

Я никогда не лез в политику. Отец всегда предупреждал меня: «Держись от этого подальше, Ларри», – печально говорил он. – «Известность, которая приобретается таким путем – нехорошая известность. Простой народ ее не любит». Я никогда не участвовал в голосовании – даже после того, как была принята поправка 98-го года, дававшая возможность голосовать людям кочевых профессий (к которой, естественно, относится и моя).

Тем не менее, если у меня и были какие-либо политические склонности, то уж никак не к Бонфорту. Я считал его опасным человеком и вполне возможным предателем человеческой расы. Поэтому мысль о том, что меня должны убить вместо него – как бы это выразиться – была мне неприятна.

Но зато, какая роль!

Как-то раз мне довелось играть главную роль в «Д'Эгло», да еще дважды я играл Цезаря в пьесах, заслуживающих этого названия. Но сыграть такую роль в жизни – что же, теперь я могу понять, как один человек ложится вместо другого под гильотину – только ради того, чтобы на несколько мгновений получить возможность сыграть совершенно исключительную роль, ради того, чтобы создать высочайшее, выдающееся произведение искусства.

Я подивился, кто же из моих коллег не смог устоять перед искушением в трех предыдущих случаях. Одно было ясно, они были настоящими артистами, хотя именно их полная безвестность более всего способствовала успеху перевоплощения. Я попытался припомнить, когда состоялись покушения на жизнь Бонфорта и кто из моих коллег, способных сыграть такую роль, умер или пропал из поля зрения в это же время. Но это было бесполезно. И не только потому, что я не был уверен в том, что точно помню все перипетии современной политической жизни, но и потому, что актеры и просто так довольно часто выпадают из поля зрения: в нашей профессии даже лучших из нас подстерегает множество случайностей.

Тут я поймал себя на том, что внимательно слежу за прототипом.

Я понял, что смогу сыграть его. Дьявол, да я смог бы сыграть его, даже если бы одна нога у меня была бы в ведре, а за спиной горела сцена. Начнем с того, что никаких проблем с телосложением не было: мы с Бонфортом могли бы спокойно обменяться одеждой, при этом на ней не образовалось бы ни одной морщинки. Эти наивные конспираторы, которые завлекли меня сюда обманом, сильно преувеличивали важность физического сходства, потому что оно ничего не значит, если не подкреплено искусством – и ни к чему, если актер достаточно компетентен. Я, конечно, готов допустить, что в некотором роде такое сходство даже полезно, и им просто повезло, что их глупая игра с Машиной кончилась (совершенно случайно), выбором действительно настоящего артиста, да еще такого, который размером и телосложением является близнецом политика. Его профиль был очень похож на мой; даже руки его были также длинны, узки и аристократичны, как мои – а руки гораздо выразительнее лица.

А эта легкая хромота, возможно, явившаяся результатом одного из покушений – да это сущая ерунда! Понаблюдав за ним несколько минут, я уже знал, что могу встать со своего ложа (при нормальном тяготении, естественно) и пройтись точно так же, даже не замечая этого. А то, как потирает кадык и поглаживает подбородок – едва заметная привычка – начиная говорить, вообще не представляло трудности; такие вещи впитывались в мое подсознание, как вода в песок.

Он был примерно лет на пятнадцать или двадцать старше меня, но играть роль человека, более пожилого, чем ты, действительно легче, чем более молодого. В любом случае, возраст для актера является вопросом просто внутреннего отношения: он не имеет ничего общего с естественным процессом старения.

Я мог бы сыграть его на сцене или прочитать вместо него речь уже минут через двадцать. Но, как я понял из намеком Дэка, этого явно было недостаточно. Возможно мне придется иметь дело с людьми, которые хорошо его знали, да еще в интимной обстановке. Это уже значительно сложнее. Кладет ли он сахар в кофе. А если кладет, то сколько? В какой руке он держит сигарету и каким образом? На последний вопрос я почти сразу получил ответ и поместил его глубоко в подсознание: мой прообраз курил сигарету так, что стало ясно – он привык пользоваться спичками и старомодными дешевыми сигаретами задолго до того, как стал одним из движителей так называемого прогресса.

Хуже всего то, что человек не является просто суммой каких-то качеств, черт и привычек; для каждого, кто знаком с ним, все они представляются в разном свете, а это означает, что для полного успеха имперсонация должна быть разной – для разных людей – для каждого из знакомых человека, роль которого мне придется играть. Это не просто очень трудно, это статистически невозможно. Именно мелочи и могут подвести. Какие взаимоотношения были у прообраза с неким Джоном Джонсом? С сотней, тысячей других джонов джонсов? Откуда это знать двойнику?