– Я запятнаю чистоту вашего пола, – сказал он. – Но вы должны на этот раз извинить меня. – Он подошел к огню и протянул над ним руки. – Уверяю вас, добраться сюда было очень нелегко. Один раз я увяз в сугробе по пояс. К счастью, снег еще совсем мягкий.

– Но зачем вы пришли? – спросила я, не удержавшись.

– Не слишком радушный вопрос, обращенный к гостю, но, раз уж вы его задали, я отвечу: просто чтобы немножко поболтать с вами. Мне надоели мои немые книги и пустые комнаты. К тому же со вчерашнего дня я испытываю любопытство человека, который узнал лишь часть удивительной истории и с нетерпением ожидает продолжения.

Он сел, а я, припомнив его необычное поведение накануне, всерьез обеспокоилась, не помешался ли он. Однако, если он был сумасшедшим, сумасшествие это казалось на редкость невозмутимым и уравновешенным. Никогда еще я не видела, чтобы его красивое лицо настолько походило на мраморное изваяние, как в тот миг, когда он отбросил со лба увлажненные снегом пряди и огонь беспрепятственно озарил бледность этого лба и такую же бледность щек. И я с огорчением заметила, насколько его лицо осунулось под воздействием забот или печали. Я ждала, чтобы он сказал что-нибудь внятное, но его ладонь теперь подпирала подбородок, пальцы были задумчиво прижаты к губам. Он размышлял, а я увидела, что рука столь же исхудала, как и лицо. На меня нахлынула жалость, за которую он вряд ли меня поблагодарил бы, и я сказала порывисто:

– Если бы Диана или Мэри поселились с вами! Так нехорошо, что вы совсем один, и к тому же легкомысленно пренебрегаете своим здоровьем.

– Вовсе нет, – возразил он. – Когда необходимо, я берегу себя. Но сейчас я совершенно здоров. Или вы заметили какие-то симптомы?

Сказано это было с рассеянным безразличием, показавшим, что моя тревога – во всяком случае, с его точки зрения, – была совершенно неуместной. Так что я умолкла.

Он все еще поглаживал пальцем верхнюю губу, и все еще взгляд его был устремлен на рдеющую золу. Испытывая непреодолимое желание прервать молчание, я спросила, не дует ли ему от двери, к которой он стоял спиной.

– Нет-нет, – ответил он коротко и с некоторым раздражением.

«Что же! – подумала я. – Если разговаривать ты не расположен, так сиди и молчи. Я оставлю тебя в покое и возвращусь к моей книге».

И, поправив свечу, я вновь взяла «Мармиона». Сент-Джон вскоре пошевелился, и мои глаза тотчас обратились на него. Однако он просто достал сафьяновый бумажник, вынул из него письмо, молча прочитал, сложил, убрал в бумажник и погрузился в размышления. Пытаться читать в присутствии этого истукана не имело смысла, однако нетерпение не позволяло мне согласиться на роль немой: пусть он обрывает меня, сколько захочет, но я завяжу разговор!

– Вы не получили письма от Дианы или Мэри?

– Ни одного, после того, которое показывал вам на прошлой неделе.

– А в ваших планах никаких перемен не произошло? Вам не придется покинуть Англию раньше, чем вы предполагаете?

– Боюсь, что на это надежды нет. Вряд ли мне улыбнется такая удача.

Терпя поражение за поражением, я переменила тему и заговорила о моих ученицах.

– Матери Мэри Гаррет полегчало, и утром Мэри была на уроках. А у меня на следующей неделе будут четыре новые ученицы из литейного поселка. Они пришли бы сегодня, если бы не метель.

– А!

– Мистер Оливер платит за двух!

– Да?

– На Рождество он думает устроить праздник для всей школы.

– Я знаю.

– Вы подали ему мысль об этом?

– Нет.

– Так кто же?

– Его дочь, я полагаю.

– Да, это на нее похоже. Она любит делать приятное.

– Да.

Вновь пустая пауза. Часы пробили восемь. Их звон заставил его очнуться. Он сел прямо и обернулся ко мне.

– Оставьте пока вашу книгу, – сказал он, – и сядьте поближе к огню.

Удивляясь и не находя предела своему удивлению, я послушалась.

– Полчаса назад, – сказал он, – я упомянул, с каким нетерпением жду продолжения некой истории. Однако по размышлении я вижу, что будет лучше, если роль рассказчика я возьму на себя, а вам отведу роль слушательницы. Но прежде чем я начну, будет только честно предупредить вас, что вашим ушам история может показаться несколько избитой, однако приевшиеся подробности часто обретают некоторую новизну, когда их излагают чужие уста. А в остальном, старая или новая, она коротка.

Двадцать лет назад бедный священник, еще не получивший прихода – фамилия его пока не важна, – влюбился в дочь богатого человека, она влюбилась в него и вышла за него замуж вопреки возражениям всех своих близких, которые поэтому отреклись от нее сразу после свадьбы. Не прошло и двух лет, как оба опрометчивых супруга сошли в могилу и упокоились рядом под одной плитой. (Я видел их могилу: она со многими другими составляет как бы мощеный двор огромного кладбища, которое окружает черный от копоти старинный собор в разросшемся фабричном городе в ***шире). Они оставили дочь, которую в самую минуту ее рождения приняла в объятия милость ближних – столь же холодная, как сугробы, в которых я чуть было не увяз нынче вечером. Милость ближних водворила беспомощную малютку в дом богатых родственников ее матери. Тетку звали (теперь я дохожу до имен) миссис Рид, и она жила в поместье Гейтсхед… Вы вздрогнули – вам послышался какой-то шум? Думаю, это просто крыса на чердаке классной комнаты за стеной: до того, как я привел ее в порядок и перестроил, она была простым амбаром, а амбары обычно кишат крысами. Но далее. Миссис Рид держала сиротку у себя в доме десять лет – были ли это для нее счастливые годы или нет, я не знаю, так как мне никто ничего об этом не говорил, но в конце указанного срока ее отослали в известный пансион – в Ловудский приют, где вы так долго жили сами. По-видимому, она там показала себя с наилучшей стороны: из ученицы стала учительницей, как и вы. Право же, я замечаю много параллелей ее истории с вашей. Она покинула Ловуд, чтобы стать гувернанткой. Опять-таки ваши судьбы оказались сходными. Она стала воспитательницей девочки, опекаемой неким мистером Рочестером.

– Мистер Риверс! – перебила я.

– Я догадываюсь о ваших чувствах, – сказал он, – но сдержите их еще немного. Я уже почти кончил, так дослушайте меня до конца. О мистере Рочестере мне известно лишь то, что он предложил этой юной девушке брак, но у самого алтаря она узнала, что он женат и его жена жива, хотя и сумасшедшая. Как он повел себя дальше, какие намерения у него были, можно лишь предположить, но когда произошло некое событие и понадобилось навести справки о гувернантке, выяснилось, что она уехала, причем никто не знал когда, куда или как. Она покинула Тернфилд-Холл ночью. Все поиски оказались тщетными. Окрестности были обысканы, но так ничего и не выяснилось. Однако найти ее нужно было весьма настоятельно: объявления поместили во все газеты. Сам я получил письмо от некоего мистера Бригса, нотариуса, с изложением подробностей, которые я только что сообщил вам. Ведь правда удивительная история?

– Скажите мне только одно, – воскликнула я. – Раз вам столько известно, конечно же, вы можете рассказать мне про мистера Рочестера. Как он? И где? Что делает? Здоров ли он?

– О мистере Рочестере мне ничего не известно. В письме упомянут лишь преступный обман, о котором я говорил. Лучше вам спросить, как фамилия гувернантки и по какому поводу ее разыскивают.

– Так, значит, никто не ездил в Тернфилд-Холл? Никто не говорил с мистером Рочестером?

– Полагаю, что нет.

– Но ему писали?

– Разумеется.

– И что он ответил? У кого его письмо?

– Мистер Бригс указывает, что ответ он получил не от мистера Рочестера, но от дамы, которая подписалась «Элис Фэрфакс».

Я похолодела от отчаяния. Видимо, сбылись мои худшие опасения: скорее всего он покинул Англию и с беззаботностью отчаяния поспешил в какое-нибудь былое свое убежище в Европе. И какой опиум от страшных страданий, какую отдушину для своих бурных страстей избрал он там? Я не смела искать ответа на эти вопросы. О, мой бедный патрон – одно время почти мой муж, которого я часто называла «мой дорогой Эдвард!».