– Слышала бы ты, что он говорил об этом! Вновь и вновь втолковывал мне, что ищет супругу не для себя, а во имя своей миссии. Он прямо сказал мне, что я создана для труда. А не для любви. Вероятно, так оно и есть. Но, по-моему, раз я не создана для любви, из этого следует, что я не создана и для брака. Ди, ведь недопустимо оказаться на всю жизнь связанной с человеком, который видит в тебе лишь полезное орудие.
– Невыносимо, противоестественно… Об этом даже говорить смешно!
– Кроме того, – продолжала я, – хотя пока моя привязанность к нему остается чисто сестринской, если мне придется стать его женой, по-моему, не исключено, что у меня возникнет невольная, необычная, мучительная любовь к нему – ведь он так одарен и так часто в его облике, манерах, словах ощущается героическое величие! И вот тогда мой жребий стал бы невыразимо тяжким! Он не пожелал бы, чтобы я его любила, и если бы я выдала свою любовь, он бы заставил меня почувствовать, насколько она не нужна ему и как мало прилична мне. Я знаю, так было бы!
– И тем не менее Сент-Джон – хороший человек, – сказала Диана.
– И хороший, и великий, но он безжалостно забывает о чувствах и правах заурядных людей, преследуя собственные великие цели. А потому маленьким людям лучше не оказываться у него на дороге, иначе, устремляясь вперед, он может и растоптать их. Он возвращается! Я должна оставить тебя, Диана!
Он вошел в сад, я поспешила к себе наверх.
Однако мне пришлось встретиться с ним за ужином. Он казался таким же сдержанно-спокойным, как обычно. Я полагала, что он будет меня игнорировать, и не сомневалась, что он оставил свои брачные планы. Дальнейшее показало, что я ошиблась как в отношении одного, так и в отношении другого. Он обращался ко мне совершенно так, как всегда, а вернее, в манере последних дней – с безупречной вежливостью. Без сомнения, он воззвал к Святому Духу, чтобы подавить гнев, который я в нем пробудила, и поверил, что простил меня еще раз.
Для чтения перед вечерними молитвами он выбрал двадцать первую главу «Откровения». Всегда было удовольствием слушать, как он произносит слова Священного Писания: ведь никогда его голос не казался одновременно таким проникновенным и звучным, никогда его манера чтения не достигала такой внушительности в своей благородной простоте, как в минуты, когда он произносил речения Божьи. А в этот вечер его голос обрел новую торжественность, чтение особенно волновало душу. Он сидел в своем домашнем кругу (в незанавешенное окно лила лучи майская луна, делая почти ненужной свечу, горевшую на столе), сидел, склоняясь над большой старинной Библией, и читал о видении нового неба и новой земли, пророчествовал, как Бог будет обитать с людьми, как он отрет с очей их всякую слезу, и обещал, что не будет более ни смерти, ни печали, ни плача и никакого страдания, ибо прежнее прошло.
Однако следующие слова преисполнили меня странным трепетом, тем более что чуть заметная, не поддающаяся описанию перемена в его голосе сказала мне, что его глаза обратились на меня, пока он произносил их.
«Побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном. Боязливых же, – прочел он особенно внятно, – и неверных… участь в озере, горящем огнем и серою; это смерть вторая».
Теперь мне стало ясно, какой судьбы опасается для меня Сент-Джон.
Тихое затаенное торжество и истовое благочестие прозвучали в том, как он прочел дивное завершение этой главы. Он, несомненно, верил, что имя его уже вписано у Агнца в книге жизни, и жаждал того часа, когда будет допущен в град, в который цари земные принесут славу и честь свою, который не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего; ибо слава Божья осветила его, и светильник его – Агнец.
В молитву, которая последовала за чтением, он вложил всю свою энергию, всю суровую ревностность – не допуская сомнений, боролся он с Богом, веруя в победу. Он молился о ниспослании силы слабодушным, о возвращении в стадо заблудившихся овец, о возвращении на узкий путь даже в одиннадцатый час тех, кого мирские соблазны и искушения плоти прельстили свернуть с него. Он молил, просил, требовал, чтобы даровано было ему выхватить головню из пламени. Ревностность всегда победительна. Слушая эту молитву, сначала я удивлялась его истовости, потом, по мере того как он становился все истовее, я была тронута, а затем почувствовала благоговейный страх. Он так искренне ощущал величие и благостность своей цели, что те, кто слушал его мольбу, не могли в свою очередь не почувствовать их.
По завершении молитвы мы попрощались с ним – он должен был уехать на рассвете. Диана с Мэри, поцеловав его, вышли из комнаты – мне кажется, выполняя его просьбу, высказанную шепотом. Я протянула руку и пожелала ему доброго пути.
– Благодарю тебя, Джейн. Как я говорил, из Кембриджа я вернусь через две недели. Значит, у тебя еще есть этот срок для размышления. Если бы я слушал голос человеческой гордости, я не сказал бы тебе больше ни слова о браке со мной, но я слушаю голос моего долга и вижу перед собой мою главную цель: делать все к вящей славе Господней. Мой Владыка был многотерпелив, и я следую его примеру. Я не могу допустить, чтобы ты погибла аки сосуд гнева; раскайся, решись, пока еще есть время. Помни, нам повелено делать дела, доколе есть день, нас предостерегли, что «приходит ночь, когда никто не может делать». Вспомни судьбу богатого, получившего свое сокровище в жизни сей. Господь же дает тебе силу избрать для себя благую часть, которую у тебя никто не отнимет.
Произнося последние слова, он возложил руку мне на голову. Говорил он искренне, коротко. Нет, его взор не был взором, каким любящий смотрит на любимую, но взором пастыря, отыскивающего свою заблудившуюся овечку, а вернее – взором ангела-хранителя, бдящего над порученной ему душой.
Всякому наделенному талантом человеку, чувствителен он или нет, ревностен или вдохновлен или же деспотичен, всегда (при условии, что он искренен) выпадают высочайшие мгновения, когда он покоряет и властвует. Сент-Джон внушал мне благоговение – столь сильное, что оно во мгновение ока ввергло меня в состояние, которого я так долго избегала. Я почувствовала искушение перестать сопротивляться ему, унестись с потоком его воли в бездну его бытия и потерять в ней свою сущность. Я теперь почти так же покорилась ему, как однажды по-иному покорилась другому. И оба раза я была дурочкой. Уступить тогда – значило бы предать нравственные начала, уступить сейчас – значило предать собственную волю. Так я думаю в этот час, когда оглядываюсь на эту критическую минуту сквозь даль времени, все ставящего на свои места. В тот миг я не сознавала своей глупости.
Я замерла под дланью моего наставника. Мои отказы были забыты, страхи побеждены, сопротивление подавлено. И Невозможное – то есть мой брак с Сент-Джоном – обернулось Возможным. Все мгновенно переменилось. Вера призывала, ангелы простирали ко мне руки, Бог повелевал, жизнь свернулась в тугой свиток – врата смерти распахнулись, открыв лежащую за ними вечность, и казалось, что ради спасения и блаженства там все, что здесь, следовало без колебаний принести в жертву. Сумеречную комнату заполнили видения.
– Не могла бы ты решить сейчас? – спросил миссионер самым ласковым тоном и столь же ласковым движением привлек меня к себе. О ласковость! Насколько она могущественнее силы! Я могла противостоять гневу Сент-Джона, его доброта превращала меня в гибкий тростник. И тем не менее я ни на минуту не забывала, что, покорившись теперь, я все равно когда-нибудь должна буду поплатиться за свой прежний бунт. Один час молитвы не изменил его натуру, а только возвысил.
– Я могла бы решить сейчас, – ответила я, – будь у меня полная уверенность, что брак между нами – это воля Божья. Я бы сейчас же поклялась стать твоей женой, а там будь что будет!
– Мои молитвы услышаны! – воскликнул Сент-Джон и крепче прижал ладонь к моей голове, словно объявляя меня своей. Потом обнял меня – почти так, словно любил. Я говорю «почти», улавливая разницу: ведь я знала, что такое быть любимой. Однако, подобно ему, я теперь отвергла любовь и думала только о долге. И стараясь побороть туман, все еще застилавший мой внутренний взор, я искренне, глубоко, горячо жаждала поступить правильно – и только этого. «Покажи! Покажи мне путь!» – мысленно молила я небеса. Никогда еще я не испытывала подобного волнения, так пусть читатель судит, было ли то, что последовало, лишь плодом разгоряченного воображения.
