Разумный совет! И все же я не могла заставить себя подчиниться ему: так страшилась я ответа, который мог погрузить меня в бездну отчаяния. Продлить сомнения значило продлить надежду. Ведь я могу еще раз увидеть Тернфилд-Холл в лучах солнца! Прямо передо мной был перелаз, а за ним – те самые луга, через которые я бежала, ослепшая, оглохшая, теряющая разум, преследуемая бичами мстительных фурий, в то утро, когда я покинула Тернфилд. И еще не решив, что мне следует делать, я очутилась на дороге, ведущей через эти луга. Как быстро я шла! А иногда и пускалась бегом. Как жаждала поскорее увидеть такой знакомый парк! Какие чувства охватили меня, когда я узнала деревья и луг и холм между ними!

Вот наконец и опушка парка. И грачиная роща, вся в черных птицах. Тишину утра тут нарушало громкое карканье. Непонятное ликование придало мне силы, и я еще ускорила шаги. Последний луг остался позади, дорога между живыми изгородями – и вот передо мной ограда, службы… Дом все еще заслоняла грачиная роща. «Свой первый взгляд я брошу на фасад, – решила я, – пусть взгляд обрадуют благородные зубцы парапета. Я смогу увидеть окно моего патрона – и вдруг он будет стоять перед ним? Он ведь просыпается рано и, может быть, как раз сейчас прогуливается в плодовом саду или по двору. Если бы мне было дано его увидеть! На один миг! Но, конечно же, я не окажусь настолько безумной, чтобы кинуться к нему? Не знаю… я ни в чем не уверена. А если не удержусь – что тогда? Бог да благословит его! Что тогда? Кому будет плохо, если я вновь пригублю жизнь, которую подарит мне его взгляд?.. Но я брежу. Возможно, в эту минуту он смотрит, как солнце восходит над Пиренеями или над гладью южного моря».

Я прошла вдоль нижней стены плодового сада, свернула за угол к выходящей на лужайку калитке между двух каменных столбов, увенчанных шарами. Из-за одного можно будет тихонечко посмотреть прямо на фасад дома. Я осторожно вытянула шею, желая проверить, подняты ли уже шторы на каком-нибудь окне. Отсюда моему взгляду откроются парапет, окна, длинный фронтон, а сама я останусь невидимой.

Вверху кружили вороны, возможно, наблюдая за мной, пока я производила эту разведку. Что они думали про меня? Наверное, решили, что сначала я была очень осторожна и робка, а потом постепенно обрела смелость и даже отчаянность. Быстрый взгляд, затем очень долгий, затем я покидаю свой приют и выбегаю на лужайку и окаменеваю перед домом, не отводя от него напряженного взгляда. «Какая боязнь вначале! – могли бы прокаркать вороны. – И какая опрометчивость теперь!»

Вот сходная картина, читатель.

Влюбленный находит свою возлюбленную спящей на зеленой лужайке и хочет полюбоваться ее прекрасным лицом, пока она не пробудилась. Он бесшумно ступает по траве, замирает – ему почудилось, что она шевельнулась, – и пятится: ни за что на свете он не хочет, чтобы она его увидела. Но все тихо, и он вновь идет вперед, наклоняется над ней. Легкое покрывало скрывает ее черты, он откидывает покрывало, нагибается ниже. О, как предвкушают его глаза узреть чудо красоты в минуту покоя – такую теплую, цветущую, пленительную! Как тороплив их первый взгляд! Но как он вздрагивает! С какой внезапностью и силой обнимает обеими руками ту, к которой за миг до этого не посмел бы прикоснуться и пальцем! С каким отчаянием он называет имя, роняет свою ношу и смотрит на нее безумным взглядом! Он обнимает, он кричит, он смотрит, ибо уже не страшится нарушить ее сон ни голосом, ни движением. Он думал, что его возлюбленная спит сладким сном, и обнаруживает, что она мертва!

Я с робкой радостью посмотрела на величественный дом… и увидела почернелые развалины.

Можно не прятаться за каменным столбом, о да! Не вглядываться в окна, опасаясь, что кто-нибудь выглянет из них! Нет нужды вслушиваться, не открылась ли дверь, не послышались ли шаги по гравию дорожки или плитам двора! Лужайка, сад были истоптаны, на месте двери зияла пустота. Фасад был таким, каким я однажды увидела его во сне, – всего лишь стеной, высокой, разрушающейся, с дырами окон. Ни крыши, ни парапета, ни труб – все обрушилось.

И все окутывало безмолвие смерти – безлюдья самой унылой пустыни. Неудивительно, что письма, адресованные жившим здесь людям, оставались без ответа – почему бы не отправлять послания в церковный склеп? Страшная чернота развалин объясняла, что сгубило Тернфилд-Холл. Без сомнения, пожар. Но отчего он вспыхнул? Какая история скрывается за этим непоправимым несчастьем? Что еще погибло, кроме штукатурки, мрамора и дубовых панелей? Не погибли ли в огне и жизни? Если да, то чьи? Ужасный вопрос – и некому дать ответ, ни единого немого свидетельства, бессловесного указания.

Бродя вокруг еще торчащих стен и опустошения между ними, я убедилась, что страшный пожар бушевал давно. Зимние сугробы, решила я, наметало в провалы дверей, зимние дожди хлестали в пустые окна: ведь намокшие развалины зазеленели с приходом весны. Между обломками и почернелыми балками пробивался бурьян. Но-о! – где находится злополучный владелец этих руин? В каком краю? Как обошлась с ним судьба? Мой взгляд невольно обратился на серую квадратную колокольню за воротами, и я спросила себя: «Не делит ли он с Дамером де Рочестером его тесный мраморный приют?»

Однако на все эти вопросы, разумеется, существовали ответы. Найти их я могла только в гостинице, и я поспешила вернуться туда. Завтрак в снятую мной комнату мне подал сам хозяин, почтенный человек в годах. Я попросила его закрыть дверь и сесть – мне надо кое о чем его расспросить. Однако, когда он сел, я никак не могла собраться с духом и начать – слишком велик был ужас перед тем, что я могла узнать. Однако зрелище черных развалин должно было отчасти подготовить меня к самому страшному.

– Вы, конечно, знаете Тернфилд-Холл? – наконец сумела я выговорить.

– Да, сударыня. Я даже служил там.

– Неужели? («Не в мое время, – подумала я. – Мы не знакомы».)

– Я был дворецким покойного мистера Рочестера, – добавил он.

Покойного! Удар, которого я старалась избежать, обрушился на меня со всей силой.

– Покойного! – ахнула я. – Он умер?

– Я говорил про батюшку нынешнего хозяина, мистера Эдварда, – пояснил он.

Я вздохнула свободнее, замершее сердце снова забилось. Эти слова полностью уверили меня, что мистер Эдвард – мой мистер Рочестер (Господи, охрани его, где бы он ни был!), – во всяком случае, жив, что он, короче говоря, «нынешний хозяин». Благословенные слова! Теперь я смогу выслушать все – каким бы оно ни оказалось – с относительным спокойствием. Раз он не в могиле, то я выдержу, даже услышав, что он у антиподов, решила я.

– А мистер Рочестер сейчас в Тернфилд-Холле? – осведомилась я, разумеется, зная, каким будет ответ, однако не желая спрашивать прямо, где он теперь.

– Нет, сударыня, нет! Теперь там никто не живет. Думается, вы нездешняя, не то знали бы, что приключилось прошлой осенью. От Тернфилд-Холла одни развалины остались: сгорел дотла в самую жатву. Вот уж беда так беда! Сколько ценных вещей погибло, почти ничего вынести не удалось. Загорелось-то в глухую ночь, и когда пожарные приехали из Милкота, пожар бушевал вовсю. Смотреть было жутко. Я ведь и сам там был.

– В глухую ночь! – повторила я. Да, для Тернфилда эти часы всегда были роковыми. – А известно, как он начался? – спросила я.

– Догадки-то есть, сударыня, догадки есть. Да прямо сказать, это точно известно. Может, вы не знаете, – продолжал он, придвигая стул чуть ближе к столу, – что там содержали взаперти одну даму… сумасшедшую?

– Что-то такое я слышала.

– Ее, можно сказать, прятали, сударыня. Многие так даже сомневались. Ее же никто не видел. Просто годами ходили слухи, что живет такая в Тернфилд-Холле. А кто она да откуда, толком известно не было. Поговаривали, что мистер Эдвард привез ее из чужих краев, так некоторые думали, не любовница ли она ему. Только год назад тут такое дело приключилось! Очень странное дело.

Я испугалась, что буду вынуждена выслушать собственную историю, и попыталась вернуть его к главной теме.