– Вот-вот.

– А чем он занимается?

– Священник он.

Я вспомнила, что мне ответила старая экономка в доме при церкви, когда я спросила священника.

– Так, значит, это дом его отца?

– Ну да. Старый мистер Риверс жил здесь, а допрежь его и его отец, и дед, и прадед.

– Так, значит, этого джентльмена зовут Сент-Джон Риверс?

– Да.

– И их отец скончался?

– Вот уж три недели. От удара.

– А их мать?

– Хозяйка померла много лет назад.

– А вы давно у них служите?

– Да тридцать лет будет. Я их всех вынянчила.

– Это доказывает, что вы честная и верная. И я хвалю вас, хотя вы невежливо назвали меня нищенкой.

Она вновь посмотрела на меня с удивлением.

– Кажись, я про вас худо подумала, – сказала она, – да ведь сколько всяких мошенников развелось, так уж вы меня простите.

– Хотя, – продолжала я с некоторой суровостью, – вы гнали меня от своей двери в ночь, когда вы бы и собаку наружу не выставили.

– Оно, конечно, нехорошо получилось, да что делать-то? Я же не о себе думала, а о деточках. Бедненькие, о них ведь некому позаботиться, окромя меня. Вот и надо остерегаться.

Несколько минут я хранила суровое молчание.

– Вы уж не держите на меня сердца, – сказала она затем.

– Как же не держать! – ответила я. – И объясню вам почему. Не за то, что вы отказались дать мне приют или сочли меня мошенницей, а потому, что вы вот сейчас попрекнули меня тем, что у меня нет «серебряников» и своего дома. Многие из лучших людей, каких только знал свет, были столь же неимущими, как я. И если вы христианка, так не должны считать бедность пороком.

– Что верно, то верно, – сказала она. – Мистер Сент-Джон мне то же толкует. И я вижу, что дала маху. Но теперь-то я вас получше узнала. Тощенькая-то вы тощенькая, но, видать, порядочная.

– Довольно-довольно! Я вас простила. На чем и пожмем руки.

Она вложила мозолистую выпачканную мукой ладонь в мою руку, еще одна, уже совсем сердечная, улыбка озарила ее грубоватое лицо, и с этой минуты мы стали друзьями.

Видимо, Ханна любила поговорить. Пока я чистила крыжовник, а она готовила начинку, я наслушалась множества подробностей о ее покойных хозяине и хозяйке и о «деточках», как она их называла.

Старый мистер Риверс, поведала она, человек был простой, но джентльмен, и происходил из такого старинного рода, каких поискать. Марш-Энд принадлежал Риверсам с тех пор, как был построен, а было это, заверила она, «лет, надоть, двести тому назад, пусть он и скромный, махонький, коли сравнить с дворцом, какой мистер Оливер выстроил себе в Мортон-Вейл. Да она-то помнит, как папаша Билла Оливера ремеслом занимался – иголки делал, а Риверсы рыцарями были в старину при королях Генрихах: кто хочет, может сверить с записями в книге мортонской церкви». Тем не менее, признала она, «старый хозяин был как все прочие – и жил по-простому: на птиц охотился, хозяйство вел и все такое прочее. Вот хозяйка была другая. Все над книгами сидела, науками занималась» и «деточки» пошли в нее. В здешних местах никого на них похожего нет, да и не было. Они любили учиться, все трое, с тех пор почти, как начали говорить. И всегда были «на свой лад скроены». Мистер Сент-Джон, когда вырос, захотел учиться в университете и стал священником, а девочки, как закончили пансион, так пошли в гувернантки. Потому что, как они ей объяснили, несколько лет назад их отец потерял почти все свои деньги, когда человек, которому он доверял, объявил себя банкротом. А раз он теперь не может обеспечить их будущее, они должны сами себя содержать. И дома они уже давно почти не живут, да и сейчас приехали ненадолго из-за кончины отца. Но они очень любят и Марш-Энд, и Мортон, и пустошь, и холмы. Побывали и в Лондоне, и во всяких больших городах, но всегда говорят, что лучше дома на свете места нет. И до того друг дружку любят – никогда не ссорятся, не затевают свар. Такой дружной семьи поискать!

Дочистив крыжовник, я спросила, где барышни и их брат.

– Пошли прогуляться до Мортона, вернутся к чаю, через полчасика.

Они вернулись в указанный Ханной срок и вошли в дом через кухонную дверь. Мистер Сент-Джон, увидев меня, только поклонился и направился в гостиную. Но его сестры задержались. Мэри в нескольких словах ласково и спокойно выразила удовольствие, что я достаточно хорошо себя чувствую, чтобы спуститься к чаю. Но Диана взяла меня за руку и укоризненно покачала головой.

– Вам следовало бы дождаться моего разрешения! – сказала она. – Вы все еще очень бледны. И сильно исхудали! Бедняжка! Бедняжка!

Голос Дианы напомнил мне воркование голубки. Глаза у нее были такие, что я радовалась, встречая ее взгляд. Ее лицо, казалось мне, дышало очарованием. Лицо Мэри было не менее умным, черты выглядели столь же миловидными, но в них сквозила некоторая сдержанность, и ее манеры, хотя и мягкие, казались чуть менее приветливыми. Диане была свойственна некоторая властность: она, несомненно, обладала большой силой воли. Я же по натуре склонна подчиняться разумной властности и, если позволяют моя совесть и уважение к себе, с радостью уступаю деятельной воле.

– И почему вы здесь? – продолжала она. – Вам здесь не место. Мы с Мэри иногда сидим на кухне, потому что дома любим чувствовать себя свободно, порой даже чересчур. Но вы – гостья, и ваше место в гостиной.

– Мне тут очень хорошо.

– Вовсе нет! Когда Ханна хлопочет рядом и посыпает вас мукой?

– И тут для вас слишком жарко, – объявила Мэри.

– Разумеется, – согласилась ее сестра. – Идемте! Вы должны быть послушной. – И, не выпуская моей руки, заставила меня встать и увела в гостиную.

– Посидите тут, – сказала она, усаживая меня на кушетку, – пока мы переоденемся и приготовим чай. Это еще одна привилегия, которую мы присвоили себе в нашем домике посреди пустоши, – готовить еду самим, когда нам захочется или когда Ханна печет хлеб и пироги, варит пиво, стирает и гладит.

Она закрыла за собой дверь, оставив меня наедине с Сент-Джоном, который сидел напротив меня не то с книгой, не то с газетой. Я обвела взглядом комнату, а затем остановила его на мистере Сент-Джоне.

Гостиная, небольшая, очень просто меблированная, тем не менее дышала уютом – так она была тщательно прибрана. Старомодные стулья весело блестели, а стол орехового дерева мог бы заменить зеркало. На выкрашенных стенах висели старинные портреты мужчин и женщин, одетых по модам былых времен; за стеклянными дверцами шкафа виднелись книги и старинный фарфоровый сервиз. Тут не было никаких безделушек, ни единого современного предмета, если не считать рабочих шкатулок и дамского бювара розового дерева на столике сбоку. Все – включая ковер и занавески – выглядело одновременно и видавшим виды, и бережно сохраняемым.

Мистер Сент-Джон сидел неподвижно, словно одна из фигур на темных портретах, не отводя глаз от страницы, которую читал, и плотно сжав губы. Поэтому смотреть на него можно было без стеснения, словно я разглядывала не человека, а статую. Он был молод (лет двадцати восьми-тридцати), высок, строен, а его лицо просто приковывало взгляд. Оно было истинно греческим – правильные черты, прямой классический нос, афинский лоб и подбородок. Очень редко видишь английское лицо, столь близкое античным образцам. Да, было понятно, почему он обратил внимание на неправильность моих черт – ведь его лицо было сама гармония. Большие голубые глаза с каштановыми ресницами; на высокий лоб, белый, как слоновая кость, небрежно падали пряди светлых волос.

Такой мягкий облик, не правда ли, читатель? Однако тот, кто здесь нарисован, вовсе не производил впечатления мягкой, уступчивой, впечатлительной или даже просто покладистой натуры. Хотя он не сделал ни единого движения, его ноздри, губы, лоб, казалось мне, свидетельствовали о внутреннем огне, твердости, целеустремленности. Он не сказал мне ни слова, даже не посмотрел на меня, пока не вернулись его сестры. Диана, которая входила и выходила, занимаясь приготовлениями к чаю, принесла мне пирожок прямо из духовки.