Три минуты спустя тишину потряс грохот выстрела. Пройдя голод и невыносимую жару, мор и все бедствия, напасти и горькое разочарование, Кеймис остался верным своему патрону. Что ему смерть?

Но своим выстрелом Кеймис успокоил не только свое многострадальное преданное сердце. Демон, который грыз все это время душу Ралея, вдруг будто улетучился. Все в мире успокоилось, и будущее четко обозначилось перед ним. Давняя мысль, родившаяся в его голове еще в самом начале похода, когда перед ним во всей своей необъятности открылось вновь море, мысль о том, что если его рискованное предприятие лопнет, то он попробует вступить на путь дикого пиратства, больше не беспокоила его. Он сдержит свое слово и сохранит свое достоинство, покорно вернувшись в Англию. Ралей теперь даже не думал о том, что своим возвращением он сохранит и легенду о себе. Портрет одинокого, убитого горем и болезнью человека, добровольно пожертвовавшего своей не узаконенной свободой во имя позорной смерти, отпечатается в умах тех, кто еще не родился, и он займет достойное место среди бессмертных.

Возможно, Дженис видела в своем шаре, как умирает за него друг-моряк. Он же смотрел куда глубже. Он был земным человеком, и земной человек вынесет ему приговор. Он был интриганом, и теперь ради интриг других людей его принесут в жертву. Яков в преддверии свадьбы принца Уэльского и испанской принцессы не простит ему битву при Сан-Томе. И с ясным взором и без всякой горечи Ралей, развернув свой флот в сторону Англии, смог написать:

Взметнулись паруса, отличные корабли взбороздили неподвижные воды океана, и зазвучали голоса моряков, как бывало и раньше, когда и мир, и он сам были молодыми. Но добрые давние дни уходили, на смену им надвигался суровый вечер. Королева, Гэскойн, Сидней, Марло и Уильям Шекспир — все они уже лежат в своих могилах. Оставалась одна Лиз, оставалась мысль о встрече и близкой разлуке с ней, она терзала его сердце. Но теперь, со своим новым, ясным взглядом на прошлое и будущее, он смотрел безразлично на тот короткий промежуток времени, который разделит их. В конце концов, не так уж давно был он мальчишкой и слушал рассказы старого Харкесса о далеком южном море.

Когда он открыл глаза, было уже утро. Слабый свет пробивался в окно, в лужицах растаявшего воска видны были остатки погасших свечей, оставленных гореть с вечера. Он не собирался засыпать — берег время; короткое беспамятство сна годилось для тех, у кого впереди еще оставалось много времени для работы. Но, потянувшись, он вдруг испытал радость, потому что за эти немногие часы произошло чудо: болезнь отпустила его. Ему была ненавистна сама мысль о том, что он, трясущийся, взойдет на эшафот и все решат, что это от страха, а не от болезни он весь дрожит. А теперь, если эта передышка продлится достаточно долго, он сможет держаться прямо, как и подобает настоящему мужчине. Он был благодарен Лиз за то, что, покидая его в последний раз, после припадка слабости и рыданий, она собралась с силами и своим твердым, немного охрипшим от слез голосом сказала ему:

— Теперь спи, чтобы набраться сил и достойно встретить завтрашний день.

Стало уже настолько светло, что можно было писать. Ралей встал, все еще ощущая гордость и радость от ощущения возвратившихся к нему сил, подошел к столу, пододвинул стул, попробовал перо на своем указательном пальце и принялся нанизывать одно слово за другим с обычной для него легкостью. Сначала он не мог полностью сосредоточиться: мысли соскальзывали в прошлое и мешали писать. Он видел, как надувались паруса под октябрьским ветром и корабли отплывали в Вест-Индию. Белые стены Кадиса, отражаясь в море, возникали перед его взором, а там, в Йоле, солнце сияло над его миртовыми деревьями. Для всех, кроме него, это утро было началом нового дня, а для него… Ралей подавил в себе душещипательные мысли. Все люди — и на море, и на земле — неизбежно умрут, рано или поздно. Многие из тех, кому он сейчас завидует, не доживут до его возраста, умрут неожиданно, не раскаявшись в своих грехах, или будут умирать долго от тяжких болезней, и близкие отвернутся от них с отвращением. Поцелуй Лиз в эту последнюю его ночь был таким же трепетным и горячим, как в ночи их любви. Утешившись таким образом, потому что он был гордым человеком, Ралей. целиком погрузился в свое писание.

Наконец, заскрипев железом по железу, дверь камеры отворилась, и вошел Хирон, тюремщик, крупный мужчина, старавшийся двигаться неслышно. Он постоял немного из боязни прервать занятие узника, но Ралей даже не поднял головы, и тогда он сказал:

— Осталось меньше часа, сэр Уолтер, и священник ожидает вас в часовне.

Ралей закончил предложение и взглянул на тюремщика.

— Правда? Ну что ж, все почти закончено.

Он имел в виду свои письма, но в этом месте и в этот час его слова приобрели многозначительный, зловещий смысл; он почувствовал это и повторил: «Почти закончено», и теперь прозвучали эти слова как будто из уст совсем другого человека.

Хирон стоял и ждал. Ралей добавил пару строк и положил на стол перо. Они вместе вошли в часовню, где священник ожидал его, приготовив вино и хлеб для совершения обряда. Ралей преклонил колена там, где когда-то юная Елизавета Тюдор также стояла на коленях с мрачными мыслями о своем предстоящем правлении. Ее мысли были обращены в будущее. Мысли Ралея витали в прошлом. Он вспомнил о Джордже Гэскойне, который прожил жизнь атеистом, а умирал в смертельном страхе перед встречей с Богом, которого он всю жизнь отвергал. Красное вино, белый хлеб, превращенные некоей божественной алхимией в тело и кровь Христа. Христос, встретивший, не дрогнув, смерть, куда более страшную, нежели та, что ожидала его, более всего любил, конечно, людей мужественных.

— Дай мне, Боже, умереть бесстрашно. Прими меня в Царствие Твое. Утешь Лиз и всех, кто будет горевать обо мне.

Ралей поднялся и твердо встал на ноги.

Его ожидал завтрак, и, как ни глупо ублажать свою плоть, которая умрет здесь же всего через час, он съел все, привычным, изящным жестом стряхнул крошки с черных шелковых штанов. И раскурил свою последнюю трубку, против чего король в свое время так злобно выступал.

— Он много потерял, — заметил Ралей, ощущая горьковатый вкус табака во рту и наблюдая за голубыми колечками дыма.

Он еще не докурил трубку до конца, когда в дверях снова появился Хирон. С трубкой в зубах Ралей встал и принялся рыться у себя в карманах. Он вытащил миниатюру, оправленную в золотую рамку с бриллиантами. Положил на стол рядом с запечатанными посланиями ее и еще теплую от последней порции табака трубку.

— Это вам, Хирон. Это все, что осталось у меня от всех моих богатств. Миниатюру вы можете продать, а трубку оставьте себе, не пожалеете. Она будет вам добрым другом, каким была для меня. И отправьте, пожалуйста, мои письма.

У Хирона перехватило дыхание.

— Да, да, конечно. Все совершится быстро, сэр. Баркер большой специалист, и топор, я сам проверил, топор острый.

— Вы были настоящим другом, Хирон. А у меня их не так уж много было. Но, может быть, я не там искал их.

Ралей всматривался куда-то в даль, погрузившись в воспоминания о тех местах, где он искал, но, как видно, не друзей.

— Здесь холодно, — глухо заметил Хирон, — а там вон горит очаг. Может, вы погреетесь еще до этого…

— Да уж лучше поскорее покончить с делами, — сказал Ралей.

И они пошли по длинным коридорам Старого дворца. На ходу он вспоминал всех тех, кто до него прошел этой дорогой. Анна Болейн, жена короля Генриха и мать Елизаветы Тюдор, со словами: «У меня есть шея, но очень короткая». И старый Томас Мор, педант до конца: он отодвинул в сторону свою бороду со словами: «Будет очень жаль отрубить и ее, она не совершала предательства». Ралей думал, удастся ли ему найти такие слова, благодаря которым люди запомнят его.