Через несколько месяцев моя смелость уже не знает границ. В школьный День спорта я, надев огромную форменную майку, украденную из шкафчика в Верхнем коридоре, оказываюсь в толпе. В общей суматохе на меня никто не обращает внимания, этот успех кружит мне голову, и я — я! — побеждаю в забеге младших школьников на восьмисотметровой дистанции, выдав себя за первоклассника из отряда «Амадей». Никогда не забуду, как радостно вопили ребята, увидев меня на финише, или как дежурный учитель — Пэт Слоун, еще молодой, подтянутый, в спортивных трусах и школьной майке, — взъерошил мои стриженые волосы и сказал:

— Молодец, парень, отряду — два очка, а в понедельник запишем тебя в команду.

Конечно, не может быть и речи о моем вступлении в команду. Искушение велико, но все же наглости не хватило. Я и так слишком часто захожу в «Сент-Освальд», и, хотя мое лицо неприметно до невидимости, нет сомнений, что при малейшей неосторожности меня разоблачат.

Но это превратилось в навязчивую идею; со временем я начинаю рисковать по-крупному. Заходить на перемене в Школу и покупать сладости в кондитерской лавке. Смотреть футбольные матчи, размахивая сент-освальдским шарфом, соревнуясь с болельщиками школы-соперницы. Сидеть в тени крикетного павильона вечным двенадцатым игроком.[19] Мне даже удалось попасть на годовую общешкольную фотографию, приткнувшись в углу среди первоклашек.

На второй год нашелся прекрасный способ посещать Школу во время уроков, пропуская физкультуру у себя. Все очень просто: днем по понедельникам мы бежали пятимильный кросс вокруг сент-освальдских игровых полей и возвращались в школу, делая большую петлю. Все, кроме меня, ненавидели те места. Как будто сама земля оскорбляла их, заставляла свистеть и улюлюкать. Иногда после кросса на кирпичной ограде полей появлялись граффити, которые вызывали у меня стыд и ярость при мысли, что кто-нибудь увидит нас и подумает, будто я тоже из этих пачкунов. Но как-то мне пришло в голову, что можно просто спрятаться за кустами, пока остальные пробегают мимо, по своим следам вернуться в «Сент-Освальд» и провести там весь день.

Вначале приходилось осторожничать. Надо было незаметно отстать и засечь время, когда прибегает класс. План продумывался до мельчайших деталей. У меня было добрых два часа, пока основная часть бегунов не вернется к школьным воротам. Переодеться в форму и пристроиться в хвост группы — легче легкого.

Нас сопровождали двое учителей — один впереди, другой сзади. Мистер Груб, спортсмен-неудачник с непомерным тщеславием и ограниченным умом, благоволил к спортивным ребятам и хорошеньким девочкам и глубоко презирал всех прочих. Мисс Поттс, студентка-стажерка, держалась обычно в хвосте, где устраивала светский раут для кучки обожательниц, который она называла «совещанием». Ни один не обращал на меня внимания и не замечал моего отсутствия.

Под ступенями Игрового Павильона у меня была спрятана украденная форма «Сент-Освальда»: серый джемпер, серые брюки, галстук, темно-синий блейзер (со школьным гербом и надписью «Audere, agere, auferre»,[20] вышитой золотом на кармане); там же приходилось и переодеваться. Никто не видел меня — уроки физкультуры в «Сент-Освальде» проходили по средам и четвергам. И поскольку железное правило — до конца учебного дня вернуться к себе в школу — свято соблюдалось, мое отсутствие не замечали.

Сначала мне хватало пребывания в Школе в учебное время — пока это было в новинку. Можно бродить по коридорам, и никто тебя ни о чем не спрашивает. В некоторых классах шумно. В других царит угрюмое молчание. Сквозь дверное стекло видно, как головы склоняются над партами, как тайно передаются записки. К закрытым дверям и запертым кабинетам можно приложиться ухом.

Но сильнее всего влекла Колокольная башня. Муравейник маленьких комнатушек, куда редко заходили, — кладовки, закутки, хранилища — и две классные комнаты, большая и маленькая, принадлежащие кафедре классики. И ветхий каменный балкон, с которого можно залезть на крышу и лежать на теплой черепице незаметно для всех, слушать гул голосов, доносящийся из открытых окон Среднего коридора, и делать пометки в украденной тетради. Так мне довелось прослушать множество начальных уроков латыни мистера Честли, физику для второго класса, которую вел мистер Слоун, историю искусств мистера Лэнгдона. Мы прочитали «Повелителя мух» с третьим классом Боба Страннинга, и однажды мне удалось положить несколько своих сочинений в его ящик в Среднем коридоре (а на другой день тайно забрать их, проверенными, с оценкой и с пометкой «Фамилия?», нацарапанной сверху красной ручкой). Казалось, что наконец-то я на своем месте, пусть даже в одиночестве. «Сент-Освальд» и все его сокровища — в моем распоряжении. Чего еще можно желать?

А потом мы познакомились с Леоном. И все изменилось.

Стоял удивительный солнечный день поздней весны — один из тех дней, когда моя любовь к «Сент-Освальду» доходила до неистовой страсти, на которую не способен ни один из его учеников, — и меня переполняла небывалая храбрость. Моя односторонняя война со Школой прошла много этапов. Ненависть, восхищение, злость, домогательство. Этой весной, однако, мы достигли перемирия. «Солнечный берег» все больше отвергался, и мне казалось, что «Сент-Освальд» не сразу, но признает меня, что я плыву по его венам уже не оккупантом, а почти другом, словно вакцина, с виду ядовитая, но на самом деле полезная.

Конечно, еще не улеглась обида на несправедливость, на то, что отец никогда бы не смог себе позволить столько платить за мое обучение, а если бы и смог, меня все равно бы не приняли. Но, несмотря на это, между нами существовали некие отношения. Симбиоз, как у акулы с миногой. Становилось понятно, что не обязательно быть паразитом, что можно позволить «Сент-Освальду» пользоваться мною, как пользуюсь им я. И мне пришло на ум записывать, что происходит в Школе: о разбитых стеклах, расшатавшейся черепице, сломанных партах. Все это переносилось в Ремонтную книгу, хранившуюся в Привратницкой, и подписывалось инициалами разных учителей, чтобы избежать подозрений. Отец по долгу службы чинил неполадки, а меня переполняла гордость за то, что я тоже пусть и немного, но помогаю. «Сент-Освальд» благодарил и одобрял меня.

Понедельник. Я брожу по Среднему коридору, подслушивая у дверей. Урок латыни кончился, и я собираюсь отправиться в библиотеку или в художественные классы, чтобы затеряться среди занимающихся. Или, может быть, в Трапезную — кухонная обслуга к этому времени должна уйти — закусить печеньем, оставленным для учительского собрания.

Я настолько погружаюсь в раздумья, что, свернув в Верхний коридор, чуть не натыкаюсь на мальчика, который стоит под Доской почета лицом к стене, сунув руки в карманы. Года на два старше меня — на вид ему четырнадцать, — с резкими чертами, умным лицом и блестящими серыми глазами. Заметно, что его каштановые волосы длинноваты для «Сент-Освальда» и кончик галстука, неприлично висящего поверх джемпера, срезан ножницами. Я догадываюсь — с долей восхищения, — что он бунтовщик.

— Смотри, куда идешь, — говорит он.

Впервые сентосвальдовец соизволил обратиться ко мне.

— Ты что здесь делаешь?

Я знаю, что комната в конце Верхнего коридора — учительский кабинет. Мне даже довелось там побывать раз или два: маленькое душное помещение, пол по колено в бумагах, несколько огромных несокрушимых паучников угрожающе топорщат ветви с высокого и узкого окна.

Мальчик ухмыляется.

— Меня Кваз выгнал. Хочу смыться потихоньку, а то оставят после уроков. Кваз никого не бьет.

— Кваз?

Мне знакомо это имя, его упоминали мальчики, болтая после уроков. Я знаю, что это прозвище, но не знаю, чье.

— Живет в Колокольной башне. Похож на горгулью. Не знаешь? — Мальчик снова ухмыльнулся. — Маленько podex, а вообще нормальный. Я с ним договорюсь.