— Хуже. Колин Коньман сбежал.

— Что?

Пэт глянул на меня.

— Вчера, после того как вы с ним потолковали на перерыве. Взял сумку, вышел, и никто, вообще никто — ни родители, ни друзья, ни одна живая душа, черт возьми, — не видел его с тех пор.

Воскресенье, 31 октября

Канун Дня всех святых. Мне всегда нравился этот праздник. И ночь в особенности. В отличие от Ночи костров с ее крикливо-пышными игрищами (какая все-таки безвкусица — дети празднуют мучительную смерть человека, виновного лишь в том, что слишком высоко метил).

Верно, у меня всегда была слабость к Гаю Фоксу. Может, потому, что я в сходной ситуации — одинокий заговорщик, полагающийся только на себя, чтобы защититься от чудовищного противника. Но Фокса предали. У меня же нет союзников, нет никого, с кем можно обсудить подрывные планы, и предать меня может лишь собственная неосторожность или глупость.

Меня подбадривает мое знание — ведь я работаю в одиночку, и иногда так хочется разделить с кем-нибудь торжество и волнение моего неустанного мятежа. На этой неделе конец новой стадии моей операции. Пикадор сыграл свою роль, на арене пора появиться матадору.

Началось с Коньмана.

Даже жаль, он мне очень пригодился в этом триместре, и я ничего не имею против него лично, но рано или поздно ему все равно пришлось бы исчезнуть; и, кроме того, он слишком много знал (пусть и не догадываясь об этом).

Конечно, ожидался кризис. Как все художники, я люблю провоцировать, и реакция Честли на мое скромное заборное произведение превзошла все ожидания. Само собой, он нашел ручку и сделал должные выводы.

Да, они очень предсказуемы, эти сент-освальдские учителя. Нажми кнопку, поверни выключатель и смотри, как они пляшут. Коньман был уже готов. Честли — на взводе. За пачку «Кэмела» «солнышки» согласились подогреть паранойю старика; мне лишь оставалось сделать то же самое с Колином Коньманом. Все было готово, оба героя рвались в бой. Дело было лишь за решающей схваткой.

Не было никаких сомнений, что он ко мне придет. «Представь, будто я твой классный руководитель» — и он представил. В четверг после обеда бедняжка прибежал ко мне в слезах и все выложил.

— Так, успокойся, Колин. В чем именно обвинил тебя мистер Честли?

Он рассказал, всхлипывая от жалости к себе.

— Ясно.

Сердце у меня заколотилось. Началось. Теперь уже не остановишь. Мой гамбит окупился с лихвой. Теперь осталось лишь наблюдать, как «Сент-Освальд» сам себя раздирает на части.

— Что мне делать? — Коньман был на грани истерики, его узкое лицо припухло от слез. — Он скажет маме, вызовет полицию, меня могут даже исключить…

Ах исключить! Страшный позор. В неформальной иерархии исключение хуже родителей и полиции.

— Тебя не исключат, — говорю я твердо.

— Откуда вы знаете?

— Колин, посмотри на меня. — Он в отчаянии мотает головой. — Посмотри, говорю.

И он смотрит, все еще дрожа, но начавшаяся было истерика утихает.

— Послушай меня, Колин. — Короткие фразы, взгляд в упор, уверенный вид. Этим пользуются учителя, а также врачи, священники и прочие фокусники. — Слушай внимательно. Тебя не исключат. Ты сделаешь, как я скажу, поедешь со мной, и все будет хорошо.

Он ждал меня, как ему было велено, у автобусной остановки рядом со служебной парковкой. Было без десяти четыре, и уже начинало темнеть. Урок у меня закончился на десять минут раньше (в виде исключения), и улица была пуста. Я притормаживаю напротив остановки, Коньман быстро забирается на переднее сиденье, бледный от ужаса и надежды.

— Не волнуйся, Колин, — мягко произношу я. — Я отвезу тебя домой.

Изначально такого замысла у меня не было. Поверьте. Можете назвать это безрассудством, если хотите, но, когда мы выехали из «Сент-Освальда» на улицу, уже размытую октябрьским дождем, у меня все еще не было точного плана, что делать с Колином Коньманом. Я человек педантичный и не люблю ничего оставлять на волю случая. Но иногда лучше положиться на интуицию. Этому меня научил Леон, и нужно признаться, что лучшие из моих деяний не планировались совершенно — просто вдохновенные порывы гения.

Так случилось и с Колином Коньманом — идея пришла на ум внезапно, когда мы проезжали мимо городского парка.

Хэллоуин всегда был одним из любимых праздников. Еще в детстве он мне нравился куда больше Ночи костров, которая вызывала у меня смутное недоверие. Этот коммерческий дух — на всех углах торгуют сахарной ватой, это дикое веселье перед большим вертелом. Но хуже всего — Всеобщий костер, который ежегодно загорается в местном парке, и публика en mass скапливается у огромного и опасного пожара и глазеет на посредственные фейерверки. Тут же часто устраиваются аттракционы, где всем заправляют циничные цыгане в надежде урвать куш; стоит ларек с хот-догами, будка «Проверь свои силы» (Побеждают все!), тир, где в качестве призов подвешены за шею мишки, побитые молью, там продавец сочных карамельных яблок (коричневых, под слоем ломкой ярко-красной карамели) и множество карманников, ловко прокладывающих путь в праздничной толпе.

Ненавижу это бессмысленное зрелище. Шум, пот, свалка, жара и предчувствие насилия всегда отталкивали меня. Верите или нет, но я презираю насилие. Наверное, потому, что оно неизящно. Оно тупое и непрошибаемо глупое. Отец любил Всеобщий костер именно за то, за что я его ненавижу, и бывал счастлив как никогда — бутылка пива в руке, лицо, красное от жара, над головой покачиваются нелепые маскарадные антенны инопланетянина (а может, дьявольские рога), шея вытянута, чтобы лучше видеть, как взрываются ракеты — тррам-тррам-тррам — в задымленном небе.

Но именно воспоминание об отце навело меня на мысль, столь изящную, что улыбка тронула мои губы. Леон гордился бы мною, ведь двойная задача — убить и избавиться — решалась одним махом.

Я включаю поворотник и выруливаю к парку. Большие ворота открыты настежь — вообще-то, это единственное время, когда машинам разрешен въезд в парк, — и мы медленно движемся по главной аллее.

— Зачем нам сюда? — спрашивает Коньман, забыв свои тревоги.

Он жует шоколадный батончик, купленный в школьном киоске, и играет в какую-то компьютерную игру на суперсовременном мобильнике. С уха свисает наушник.

— Мне надо кое-что выбросить. И сжечь.

Это, насколько я понимаю, единственное достоинство Всеобщего костра. Он всем дает возможность избавиться от ненужного барахла. Мебель, тюфяки, журналы или картонные коробки — приветствуется все, особенно то, что легко горит. Покрышки, старые диваны, матрасы, подшивки газет — всему находится место, и граждан призывают нести все, что под руку попадется.

Костер, конечно, уже сооружен: тщательно и по науке. Сорокафутовая пирамида удивительной конструкции: слой за слоем — мебель, игрушки, бумага, одежда, мешки, упаковочный материал и дань уважения к столетним традициям — чучело. Десятки чучел, некоторые с плакатами на шее, некоторые совсем примитивные, некоторые — жутко напоминающие людей, сидят, стоят и прислоняются в разных позах к погребальному костру. Вокруг площадки на расстоянии в пятьдесят ярдов — ограда: когда все это загорится, подходить ближе будет опасно, того и гляди, сгоришь дотла.

— Здорово, правда?

Я паркуюсь как можно ближе к огороженному пространству. Множество контейнеров с рассортированным барахлом не дают проехать дальше, но в общем и так сойдет.

— Нормально, — говорит Коньман. — А что вы привезли?

— Сейчас сам увидишь. — Я выхожу из машины. — Тебе все равно придется мне помочь. Я в одиночку не справлюсь — слишком громоздкое.