— Пиритс. Так его звали. — Как будто я мог забыть. Придуманное имя, это очевидно. Но на имена у меня память хорошая, и его я запомнил с того дня, когда наткнулся на мальчика в коридоре — он крался мимо моего кабинета под каким-то немыслимым предлогом. Кажется, там был и Леон. И этот мальчик назвался Пиритсом.

— Да, Джулиан Пиритс — Она улыбнулась, но как-то безрадостно. — Никто не верил в его существование. Кроме Пэта. И вас, конечно, — вы ведь видели его там…

Теперь я уже не был в этом уверен. Я всегда помню мальчиков и за тридцать три года не забыл никого. Помню все эти юные лица, застывшие во времени, и каждый верил, что Время сделает для него исключение, что он навсегда останется четырнадцатилетним…

— Я видел его, — сказал я. — По крайней мере, думал, что вижу. — Фокус с дымом и зеркалами, мальчик-призрак, который растаял, как ночной туман утром. — Я был так уверен…

— Как и все мы, — отозвалась Марлин. — Но Пиритса не оказалось ни в одном из школьных документов, ни на одной фотографии, даже в списке подавших заявление его не было. Да и вообще, к тому времени все уже кончилось. Никого это больше не интересовало. Мой сын умер. Нам надо было заниматься школой.

— Мне очень жаль, — произнес я.

— Вы не виноваты. Кроме того, — она вдруг встала с деловитой торопливостью (школьный секретарь, да и только), — жаль не жать, но Леона этим не вернешь, так ведь? А сейчас я нужна Пэту.

— Он счастливчик, — серьезно сказал я. — Он не станет возражать, если я вас приглашу? Просто выпить, ведь сегодня мой день рождения, а вам нужно что-нибудь посущественнее чая.

Хочется думать, что я не совсем еще утратил галантность. Мы договорились, что выйдем на часок, не больше, и покинули Пэта, велев ему лежать и читать книгу. Мы прошли с милю пешком до моего дома; к тому времени стемнело, и в воздухе уже пахло порохом. Несколько ранних фейерверков взлетели над кварталом Эбби-роуд, воздух был влажен и удивительно мягок. Дома были имбирные пряники и глинтвейн, я зажег камин в гостиной и принес две подходящие чашки. Было тепло и уютно, при свете пламени старые кресла выглядели не такими дряхлыми, а ковер не таким протертым, и со всех стен на нас смотрели мои сгинувшие мальчики, улыбающиеся с оптимизмом вечной юности.

— Как много мальчиков, — с нежностью сказала Марлин.

— Моя галерея призраков, — отозвался я, но потом увидел ее лицо, — Простите за бестактность, Марлин.

— Не волнуйтесь, — улыбнулась она. — Теперь это не так болезненно. Потому я и согласилась на эту работу. Тогда, конечно, я была уверена, что все сговорились скрыть правду и что когда-нибудь я увижу, как он идет по коридору со своей спортивной сумкой, в этих очках, сползающих с носа. Но так и не увидела. И не стала его разыскивать. А если бы мистер Кин все не разворошил…

— Мистер Кин? — переспросил я.

— Ну да. Мы с ним об этом говорили. Знаете, он очень интересуется историей Школы. Кажется, собирается писать книгу.

Я кивнул.

— Я знал, что ему интересно. У него есть заметки, фотографии…

— Вы имеете в виду эту?

Марлин вытащила из портмоне маленький клочок, вырезанный из общей школьной фотографии. Я сразу ее распознал — в записной книжке Кина была плохонькая ксерокопия, где он обвел одно лицо красным карандашом.

Но на этот раз я узнал мальчика, это бледное маленькое лицо, по-совиному очкастое, похожее на мордочку енота, школьная кепка, надвинутая на свисающую челку.

— Это Пиритс?

Она кивнула.

— Не очень похож, но я бы все равно его узнала. И я тысячу раз видела эту фотографию, подбирая имена к лицам. Все нашлись. Все, кроме него. Кем бы он ни был, Рой, он не из наших. Но он здесь был. Почему?

Снова дежавю; такое ощущение, будто что-то с трудом становится на место. Но все так расплывчато. Неясно. Однако что-то в этом несформированном личике тревожило меня. Что-то знакомое.

— Почему вы не показали тогда эту фотографию полиции?

— Было слишком поздно, — пожала плечами Марлин. — Джон Страз уже умер.

— Но этот мальчик был свидетелем!

— Рой, у меня было много работы. И был Пэт, которому нужна моя забота. Все осталось позади.

Позади? Может, и так. Но это жуткое дело всегда казалось незаконченным. Не знаю, где тут связь, почему это вспомнилось спустя столько лет, но теперь я не мог от этого отделаться.

— Пиритс. — Словарь говорит нам следующее: «Пирит — железный колчедан, минерал, но цвету схожий с золотом». Липовое золото. Фальшивка. — Придуманная фамилия, если она вообще существовала.

— Я знаю, — кивнула она. — До сих пор странно представлять, как он в сент-освальдской форме ходит по коридорам с другими мальчиками, разговаривает, даже фотографируется с ними, боже ты мой. Поверить не могу, что никто не заметил…

Я-то мог. С какой стати им замечать? Тысяча ребят, все в форме: кто же мог заподозрить в нем пришельца? Кроме того, это глупо. Зачем какому-то мальчишке становиться самозванцем?

— Это вызов, — произнес я. — Это захватывает. Просто посмотреть, выйдет ли.

Сейчас он, конечно, старше на пятнадцать лет. Двадцать восемь или около того. Он, конечно, вырос. Стал высоким, хорошо сложенным. Возможно, носит контактные линзы. Но ведь есть вероятность? Разве не так?

Я в бессилии покачал головой. До этой минуты я даже не подозревал о своей надежде, что Коньман — только Коньман — в ответе за недавние безобразия, которые так истерзали нас. Коньман — преступник, пославший электронные письма, любитель поплавать на волнах интернетного дерьма. Коньман обвинил Слоуна и других, Коньман сжег Привратницкую смотрителя… Я даже наполовину убедил себя, что за статьями, подписанными Кротом, тоже стоит Коньман.

И теперь я увидел, как заблуждался и как опасны эти заблуждения. Преступления против «Сент-Освальда» зашли гораздо дальше, чем простое озорство. Мальчишка не смог бы такое сотворить. Этот посвященный — кем бы он ни был — сознательно вел эту игру туда, куда она зашла.

Я подумал о Грахфогеле, что прятался у себя в чулане.

Я подумал о Тапи, запертой в Колокольной башне.

О Джимми (подобно Стразу), ставшем козлом отпущения.

О Дуббсе, чью тайну раскрыли.

О Грушинге и Китти — то же самое.

О Коньмане, Андертон-Пуллите, граффити на заборе, Привратницкой, кражах, ручке «Монблан», мелких диверсиях и завершающем букете — Слоуне, Дивайне, Пусте, Грахфогеле и Роуче, — все взрывалось одно за другим, как ракеты в пламенеющем небе.

И снова я подумал о Крисе Кине, его умном лице и темной челке, и двенадцати-тринадцатилетнем Джулиане Пиритсе, который осмелился на такое наглое самозванство, что за пятнадцать лет никто ничего не заподозрил.

Может, Кин — это Пиритс? Кин, о господи!

Это был удивительный взрыв интуиции, но вдруг я увидел, как он это сделал. В «Сент-Освальде» — особая политика приема на работу, которая основана наличных впечатлениях, а не на письменных рекомендациях. И вполне возможно, что некто — некто умный — проскользнул сквозь сеть проверок, которая отсеивает нежелательных (в частном секторе, конечно, полицейская проверка не требуется). Кроме того, сама мысль о таком самозванстве для нас невозможна. Мы, как стражи дружественного аванпоста, в костюмах комической оперы и с дурацкой походкой, падаем дюжинами под огнем невесть откуда взявшегося снайпера. Мы никогда не ждали нападения. Это наша ошибка. И теперь кто-то убивает нас как мух.

— Кин? — произнесла Марлин таким тоном, как на ее месте возразил бы я. — Такой милый молодой человек?

В нескольких словах я выложил ей все про этого милого молодого человека. Записная книжка. Компьютерные пароли. И эта его тонкая насмешка, высокомерие, точно преподавание для него — просто забавная игра.

— А как же Коньман? — спросила Марлин.

Я думал об этом. Дело Слоуна строится на телефонных сообщениях с мобильника Коньмана, они поддерживают иллюзию — Коньман сбежал из страха, что его накажут.