Вспоминал, как бывал в музее потом с детьми и внуками.

Как сам жил в тоннелях под Марсом, в двадцать шестом. Тогда Марс как раз объединился с земным Домом. Как вскоре после этого впервые с нашим Домом столкнулись инопланетяне и как интересно было посмотреть на их Дом. Как появились первые межзвездные транспорты в нашем уже общем с иноплянетянами Доме. Как вслед за этим Дом начал расти столь стремительно, что необвыкшиеся люди терялись перед миллионами незнакомых сервисных отделов.

Как Дом стал не только расти, но и одновременно структурированно мельчать, потому что Домашние сервис-службы окончательно срослись с медицинскими и каждый разумный вдруг осознал собственное тело такой же составной частью Дома, как кофейник, индивидуальный шлюз, глобальное телевещание или климатический модуль на этаже.

Вспоминая, я не заметил, как экскурсия по музею Дома подошла к концу и с первого взгляда покорившая меня экскурсоводша подарила слушателям прощальную очаровательную улыбку.

Прежде чем я к ней подошел, меня, конечно, успел атаковать вопросами Пашка. Понятно, что в музее он больше глазел, чем слушал: мал еще, термины вроде «Большой Взрыв» и «расширяющаяся Вселенная» пока не для него. Тем более что второй термин уже мало-помалу выходит из обихода и заменяется куда более логичным и понятным «расширяющийся Дом». Но ничего, скоро станет понимать. Возможно, именно его поколение станет первым, для кого понятие Вселенной в отрыве от Дома станет лишь ненужным архаизмом.

Я очень рад за его поколение.

А с экскурсоводшей, к слову сказать, у нас в итоге все получилось.

Она теперь просто бабушка Нина для всей семьи Пожарских. К ней быстро привыкли — живем-то все в одном Доме.

20 декабря 2001

Москва, Соколиная Гора

Выжить бы...

Надеюсь, получится. Глупо, конечно: из наших практически никто не ускользнул, не избежал предначертанной участи. Но я все равно надеюсь.

Что еще остается?

Ничего.

Знали бы вы, насколько это ужасно: знать, что не выживешь. И все-таки я трепыхаюсь, я пытаюсь ускользнуть, уползти, спрятаться, вырваться из этого порочного и чудовищного круга.

Гляжу направо. Н-да.

Налево. Ничуть не лучше. Значит, будем глядеть прямо перед собой.

Взгляд останавливается на трупе, застывшем на полу. Это метра на три вниз. Ну, вот, еще одна жертва в этой бессмысленной битве. Хотя кто назвал это битвой? Избиение. Геноцид.

Впрочем, есть немало примеров, когда и мы бивали врага. В кровь, иногда и до смерти. Но, к сожалению, это случаи единичные и несистематические. Ну разбитая голова, ну вспоротый живот. Детские игрушки. А где масштабные операции? Где потери в рядах противника и неудержимое, как лавина, контрнаступление с нашей стороны?

Нету. Слишком уж мы разобщены и молчаливы. Слишком привыкли нас уничтожать. Сама судьба, будь она неладна, предопределила это: нас выслеживают, захватывают и уничтожают. Хорошо еще, если сразу и без мук. А бывает и хуже. Вас когда-нибудь запирали надолго в холоде, где нечем дышать, где вокруг лед и иней, где все внутри стынет и где прахом идут любые надежды? Завидую, если нет. А ведь есть еще и огонь, и он тоже способствует нашим мукам. Да мало ли способов посеять смерть?

По мне — так лучше холод. Угасаешь медленно, чувствуя, как жизнь медленно-медленно утекает из тебя, как цепенеют мысли и иней так же медленно-медленно оседает на теле. По крайней мере уже не почувствуешь, как тебя, окоченелого, вынут и, чувств никаких не изведав, свернут шею.

Тьфу ты, можно подумать, я уже испытывал все это. Испытывал... А может, и правда испытывал? Откуда эти воспоминания? Пресловутая память поколений? Или это не я помню, а кто-то во мне? Или, наоборот, помню не «Я», как личность, как мыслящий объект, а помнит моя телесная оболочка? У тела ведь тоже может быть память.

Чушь. Бред. Сейчас это не главное. Затаиться, замереть, не привлекать ничьих взглядов.

Некоторые умудряются на шаг столь же красивый, сколь и бессмысленный— с высоты, навстречу асфальту. По мне — так та же смерть, только не по воле врага, а по собственной воле. К сожалению, исход все равно одинаковый.

Не хочу.

Замереть, затаиться...

Враг. Приближается. Неспешно, походкой хозяина. Лениво скользит глазами; от этого взгляда все внутри цепенеет. Кажется, он видит нас насквозь и никакая неподвижность, никакие прятки не спасут.

Таюсь. Я маленький, я крохотный, я прозрачный. Меня вообще нет! Я выдумка! Фантом! Чего стоишь, проваливай давай, не трави душу!

Фух. Кажется, ушел. Пока живем. Надолго ли?

Ну что, пробуем дальше? Глядите-ка, а труп, который я недавно видел, уже убрали. Быстро работают, этого не отнять.

Итак, куда? С высоты? Нет, это не мой путь. А какой тогда мой?

Не успеваю додумать — снова враг. Уже другой, полненький и лысый. Вот ведь пакость: нам даже такие опасны. Полненькие — в особенности.

Глядит пока в другую сторону, там вроде кто-то из наших тоже пытался схорониться.

Мысли словно замерзают, остается одна, циклическая: «Не меня! Не меня!»

Гадкая мысль, не спорю. Не меня, так другого. А представить себя на месте этого другого? Не хоч-у-у-у-у-у!!! И все равно таюсь и твержу мысленно: «Не меня! Не меня! Чтоб вам всем сгореть и замерзнуть одновременно, сволочи!»

Когда придет мой черед, я буду реабилитирован за это трусливое «Не меня!». Но сильно ли меня обрадует реабилитация? Сомневаюсь.

— Две бутылки «Клинского», пожалуйста, — говорит лысый. — Одну откройте.

— «Клинское» теперь с пробкой на резьбе, — с ленцой сообщает продавец и тянется ко мне и моему соседу.

— Да знаю я российскую резьбу, — бурчит лысый. — Плоскогубцами не свернешь. Откройте.

Последнее, что я вижу перед глотком воздуха и падением в преисподнюю — тянущийся к моей шее-пробке ключ с эмблемой «Клинского».

Трудно быть пивом...

октябръ2004

Москва, Соколиная Гора

Юго-западный ветер трепал кроны вековых буков и рвал в клочья низкие облака. Но Клим чувствовал: ветер скоро утихнет. Чутье его никогда не подводило.

Поправив заплечный мешок, он размеренно зашагал по утоптанной тропе.

Куда вели его ноги, Клим не знал. Жизнь в крохотном городке на границе степей и леса ему осточертела, даже частые набеги прибрежников не разгоняли навалившуюся скуку. Клим честно сражался на стенах бок о бок с горожанами, а про себя все твердил: «Уйду… Уйду…»

Вот, наконец, решился. Дорога всегда действовала на него бодряще, наверное, среди его предков было много кочевников. И вообще, сидя на одном месте Клим кис и грустил, а чуть ступит на убегающую к горизонту тропу — глядишь, и ожил.

На этот раз тропа вела его почти точно на запад. Ветер постепенно стихал, растрепанные облака уползали прочь, открывая безупречно-голубое небо, но эта голубизна с трудом пробивалась под сень старого леса. Стало заметно светлее.

Клим вдохнул побольше воздуха, пропитанного растительными запахами, и довольно зажмурился. Хорошо! Дорога, лето, и еще ему скоро исполнится двадцать один год, а значит, он станет взрослым по-настоящему. Можно будет открыто наниматься в охрану, в войско — на любую службу. А уж мечом Клим владел для своих лет… ну, скажем так: недурно. Чем заслуженно гордился.

Через два дня, когда солнце застыло в зените, Клим медленно поднял голову и заслонился ладонью от нестерпимо яркого света.

«Пора», — решил он. Никто не посмел бы упрекнуть его в спешке.

Нарочито неторопливо Клим сбросил с плеч мешок, не спеша развязал его и запустил внутрь правую руку. Так же неторопливо нашарил заветный кожаный чехольчик.

Вот он, знак совершеннолетия! Блестящий серебристый медальон на короткой цепочке. На обратной его стороне двадцать один год назад выгравировали имя и день появления на свет будущего владельца.