Он отбросил Догерти из угла. Он упрямо отвечал отчаянными, сокрушительными ударами.

Догерти стал отступать. Понемногу, но отступал.

Ноултон перестал защищаться, а шел вперед и вперед, рыча и мотая головой, когда получал боковые удары по лицу.

Ход поединка изменился. Догерти тоже терял силы, его дыхание становилось все более тяжелым и хриплым, по щекам, шее и всему телу ручьями тек пот. Он смотрел вперед невидящим взором, а его удары были столь же яростными, сколь и малоэффективными. Казалось, он не видит своего противника.

— Господи, Том! Навешай ему! Ты что, не можешь его вырубить? — крикнул Дрискол.

Напор Ноултона не ослабевал. Он наносил удар за ударом по незащищенному телу своего противника.

Догерти попытался провести апперкот, шагнул вперед, оступился и упал на колени. Казалось, дело движется к концу.

Но финал оказался неожиданным. Когда Догерти упал, Шерман подскочил к буфету в другом конце комнаты, выхватил из него бронзовую статуэтку, подбежал к Ноултону и, не успел никто ничего сообразить, ударил его. Ноултон обернулся, раскинул руки и рухнул на пол. Из виска его ручьем полилась кровь.

На мгновение наступила мертвая тишина, и все взгляды устремились на Шермана. Он неподвижно стоял у буфета, его лицо было мертвенно-бледным.

Все были сконфужены. Дюмэн и Бут подбежали и склонились над Ноултоном, крикнув Дженнингсу, чтобы он присматривал за Шерманом. Дрискол, к этому времени полностью пришедший в себя, бросился к Догерти. Шерман рванул было к двери, но его остановил Дженнингс, в глазах которого играли нехорошие огоньки.

— Стой тут — ты, трус! — крикнул он.

Догерти оттолкнул Дрискола, встал на колени перед Ноултоном и взял командование на себя.

Дюмэна послали за бинтами, и он притащил целый рулон. Бут принес воды и несколько полотенец, а Дрискол нашел в соседней комнате телефон и вызвал врача.

Дженнингс помогал Догерти остановить кровь, лившуюся из раны на голове Ноултона.

Все были заняты и не обращали внимания на Шермана.

Остановленный Дженнингсом, когда попытался покинуть комнату, он теперь отошел в дальний угол и с деланым безразличием наблюдал за Рыцарями, хотя скрыть свой страх ему не удавалось. Шагнув в сторону, он вдруг почувствовал, что его нога за что-то зацепилась, и, посмотрев вниз, увидел, что рядом на полу лежит одежда Ноултона.

Быстро что-то сообразив, он бросил взгляд на суету вокруг Ноултона, понял, что на него никто не смотрит, нагнулся, проверил карманы рубашки и пальто и нахмурился от разочарования. Все, что ему удалось найти, — это длинный черный бумажник во внутреннем кармане пальто.

Шерман положил его себе в карман и снова принял делано-безразличный вид.

Через несколько минут прибыл врач. К происходящему он отнесся с профессиональной невозмутимостью и стал осматривать пациента, который лежал на полу в той же позе, в которой упал.

Не произнося ни одного лишнего слова и только глухим голосом дав команды принести воды и помочь ему, врач осмотрел рану, промыл ее, зашил и перевязал.

Когда он ловко работал хирургической иглой, Ноултон открыл глаза, поднял к голове руку и попытался встать.

— Полегче, полегче. Лежи спокойно, — велел ему врач.

— В чем дело? — прохрипел Ноултон.

— У тебя пробита голова, — ответил врач, накладывая швы. — Я сшиваю края раны. Вытерпишь?

Ноултон улыбнулся и закрыл глаза.

— Что с ним? — спросил Догерти, когда врач наконец поднялся.

— Ничего особенного. Просто оглушен. Опасности нет. С вас двадцать пять долларов.

— Он может пойти домой? — спросил Дюмэн, расплачиваясь.

Врач отрицательно покачал головой:

— Он плох, очень плох. На улице холодно. Доброй ночи.

Врач открыл дверь, поклонился и вышел.

— Черт болтливый, — заключил Догерти. — Но что делать с Ноултоном?

— У меня много комнат. Он может остаться здесь, — сказал Дюмэн.

Таким образом, все было устроено, и Джон Ноултон, в силу необходимости, остался спать под крышей врага.

Догерти тоже захотел остаться у Дюмэна, и его предложение было охотно принято. Остальные гурьбой вышли наружу.

С Шерманом никто ни о чем не говорил. Рыцари посчитали, что он этого вряд ли заслуживает. Хорошо, что все закончилось без полиции.

Ноултон, поддерживаемый Догерти, побрел к кровати. Он был не в себе и очень слаб.

Ему дали успокоительное, надели на него шерстяную пижаму и, словно ребенка, уложили в постель. Потом они вышли в соседнюю комнату и закурили.

Через пятнадцать минут им показалось, что они слышат чей-то голос, и вернулись к своему пациенту.

Это был его голос. Он бессознательно говорил во сне.

— Лиля, — бормотал он. — До свидания, Лиля! Ты знаешь, что должна жить в сказке, и, разрази тебя гром, Догерти — нет, я не это имел в виду — Лиля…

Дюмэн взглянул на Догерти и сказал:

— Это не для наших ушей, дружище.

И они, тихо ступая, вышли из комнаты.

Когда вы берете в руки некую увесистую штуковину и наносите ею кому-то удар по голове, то это производит сильное впечатление на вашу жертву. Я не шучу и не валяю дурака — речь идет не о физической боли.

Прежде всего я хочу сказать, что отношение этого человека к вам подвергнется немедленному и кардинальному изменению. Он будет переполнен, с одной стороны, страхом, а с другой — жаждой мести.

Либо он будет держать дистанцию, чтобы для него была исключена всякая возможность еще раз получить по голове этой штуковиной, либо преисполнится решимости отплатить вам той же монетой.

Такова уж жизнь. Странные Рыцари прекрасно это знали и гадали, какой путь выберет Джон Ноултон. На самом же деле он не выбрал ни того ни другого — но не будем томить вас ожиданием.

Ранение Ноултона оказалось даже менее серьезным, чем решил врач. На следующее утро после поединка Дюмэн и Догерти, к своему удивлению, нашли его стоящим рядом с кроватью, одетым, со шляпой в руке и в пальто.

— Прошу прощения за беспокойство, — промолвил он, — но я ухожу. Благодарю за гостеприимство, Дюмэн. А тебя, Догерти, за честный бой.

Не успели они прийти в себя от изумления, как он повернулся и вышел.

После этого Странные Рыцари в течение трех дней его не видели и ничего о нем не слышали. Исходя из этого, они пришли к заключению, что ему хватило мудрости пойти на попятную и больше в отеле не показываться.

Как-то само собой получилось, что никто не стал воздавать должное Шерману за то представление, которое он устроил в доме Дюмэна. Конечно, они осуждали его за малодушие и коварство, но в целом отнеслись к нему снисходительно, потому что именно благодаря ему удалось произвести на Ноултона желаемый эффект. Они презирали Шермана, как и всякого интригана и подлеца, но терпели его рядом с собой.

Ноултон три дня не появлялся в «Ламартине», и Лиля в это время ощущала смесь легкого беспокойства и тихой радости. Она ничего не знала о том, что с ним случилось в тот вечер, когда он в последний раз провожал ее домой, но не забыла о появлении в ресторане «Люси» Шермана, и это вызывало у нее тревогу. Она тешила себя приятными воспоминаниями и ждала.

Утром четвертого дня ее терпение было вознаграждено. Мальчик-посыльный положил ей на стол записку:

«Дорогая мисс Уильямс!

Я надеялся увидеть Вас раньше, но это оказалось невозможным вследствие одного происшествия.

В связи с ним я, скажем так, не имел возможности с вами встретиться.

Но не поужинаете ли Вы со мной сегодня вечером?

Я зайду в отель в шесть часов.

Джон Ноултон».

Прочитав записку, Лиля покраснела от счастья и спрятала ее под платьем на груди. Она подняла глаза в поисках мальчика-посыльного, чтобы передать с ним ответ, но того и след простыл. Однако это ничего не меняло. Она снова будет с ним, с Джоном Ноултоном!

Встретившись взглядами с красоткой из табачного ларька, она не могла скрыть улыбки, такой радостной, что мисс Хьюджес доброжелательно усмехнулась в ответ.