Отец все не ехал. Солнце высоко. Ефимка уморился. Отстегнул постромки, пустил лошадь на траву, а сам лег под телегу отдохнуть. Глаза слипаются, сном так и давит. Нюрка где-то порхала, как бабочка, и только сквозь дремоту Ефимка слышал, что тонкий ее голосок звенел, как колокольчик:

— Как жаворонок заливается, — улыбнулся Ефимка и сладко зевнул.

Потом сквозь сон слышал какой-то мужской голос, и пред глазами его предстали вчерашние всадники.

«Что это мне видится все», — подумал Ефимка и приподнял голову.

«Да и впрямь это вчерашние, а может быть, только похожие. Нюрку о чем-то спрашивают».

Ефимка только слышал последние слова Нюрки:

— Тяти нет, Ефимка только, брат мой; вон там отдыхает.

Ефимка встал и пошел к всадникам.

— Чьи это поля, паренек? — спросил бородатый.

— Петуховские, а дальше витебские, а туда вот — басандайские, — указал Ефимка к востоку, — там и железная дорога проходит.

— А знаешь ты заимку Кондаковых? — спросил бородатый.

— Знаю!

— А далеко это?

— Нет, верст семь, больше не будет. Вот как выедете на дорогу и направо, а там свернете на тропинку, лесом — прямо на пасеку и выедете.

— Вы Дубкова ловите? — не утерпела Нюрка.

Бородатый посмотрел на нее сердито, потом улыбнулся и уж весело сказал:

— Да, да, его, окаянного! — и все засмеялись.

— Вам его не поймать, Ефимка говорит, что целое войско не может поймать, — не унималась Нюрка

— Какой Ефимка?

— А вот, наш Ефимка, — и Нюрка указала на брата.

— Ну, много твой Ефимка знает. Как еще поймаем-то и руки ему веревочкой свяжем и к начальству представим. Ха, ха, ха, — засмеялся бородатый.

— И тыщу получите? — бойко трещала Нюрка.

— Какую тыщу? — удивился бородатый.

— А за Дубкова... кто поймает живого — тыщу, а за мертвого — полтыщи... бумага из города пришла, чтоб ловили.

Всадники переглянулись, бородатый подмигнул своим.

— А Дубков был в вашей деревне? — обратился бородатый к Ефимке, — его кто-нибудь знает?

— Нет, не был, а то бы всю деревню перерезал. Да его, сказывают, и узнать нельзя: то бабой нарядится, то мужиком, то с бородой, то без бороды.

— Ну, мы-то узнаем, если и бабой нарядится, — весело сказал бородатый, — от нас не уйдет. Ну, товарищи, подзакусим здесь, у этих молодых хозяев, уж ребята-то больно хороши, — и бородатый потрепал Ефимку по плечу.

— Сколько годов-то?

— Двенадцать, — ответил Ефим.

— А ей? — указал на Нюрку бородатый.

— Десятый.

— Давай-ка, Ефим, чайник-то! — обратился один из всадников.

Вскипятили чай и сели все в кружок. Бородатый достал из сумки сахар, баранки, булки, мясо жареное.

— Ешьте, ребята, досыта.

Нюрка, любившая больше всего на свете баранки, принялась уписывать их за обе щеки; Ефимка держался степеннее.

Все ели молча, бородатый что-то обдумывал.

Напились чаю. Солдаты собрали остатки еды в сумки и сели на коней.

— Ну, Ефимка, ты нас должен проводить до Кондаковской заимки, — твердо сказал бородатый.

Ефимка перепугался, не зная, что ответить.

— И я с Ефимкой! — заявила Нюрка.

— Ну, ладно, — сказал бородатый, — оба поедете.

— Запрягай живо!

Ефимка мигом запряг Пегашку в телегу и поехал впереди.

— Нюрка, ты не боишься? — тихо спросил Ефимка сестру.

— Нет, — тряхнула головой Нюрка, — они добрые: кренделей дали.

— Ты беги-ка, Нюрка, домой, найдешь дорогу-то, — тихонько советовал Ефимка Нюрке. — Вот сейчас будет торная дорога, прямо по ней и беги. Тяте скажи, что я с солдатами уехал до Кондаков; я к вечеру вернусь.

— Ну, ладно, — согласилась Нюрка и спрыгнула с телеги.

— Прощайте, дяденьки, спасибо за крендели.

— Куда это? — загородил дорогу бородатый.

— А домой, тяте сказать, а то он искать будет, — бойко ответила Нюрка.

— Ну, хорошо, беги, беги, да смотри, не заблудись. Тяте скажи, что Ефимка к вечеру приедет, а может быть, и все вместе к вам приедем.

— Натко вот еще крендельков, погрызи дорогой. Да скажи, чтоб Дубкова хорошенько подстерегали, а мы на него здесь будем нажимать. Не уйдет тогда! — шутил бородатый.

Нюрка, получив связку кренделей, вспорхнула, как мотылек, и исчезла за поворотом, только издали звенело:

— Ефимка, приезжай скорее!

Пегашка плохо шел по непросохшей еще дороге. Оказалось, что через Басандайку не был исправлен мост, пришлось ехать вброд. Басандайка, таежная речка, недовольно ворчала на коряжины и бурелом, мешавшие ей весело бежать средь тенистых и душистых от кустов смородины берегов. Сквозь редеющий лес было видно зарево заката.

«Как будто в лесу горит, — подумал Ефимка, — красиво и страшно».

Из болот и речки поднимался пар, — чувствовались сырость и холод. Стемнело, когда подъехали к воротам заимки Кондакова.

Цепная собака с хриплым лаем бежала из глубины двора, звеня цепью на проволоке.

— Кто там? — послышалось из темноты. — Мильтон, назад! — сердито крикнул голос у самой калитки. — Кто?

— Это я, дядя Степан, из Петуховой солдат привез, — сказал Ефимка.

— Каких солдат?

Калитка отворилась, и Ефимка увидал большую фигуру дяди Степана в большой бараньей шапке, с ружьем в руках.

— Нам ночлег пятерым с лошадьми, — твердо сказал бородатый, — и самовар!

Дядя Степан опешил: голос был властный, и не подчиниться ему было нельзя.

— Откуда вы, братцы? — робко спросил дядя Степан.

— Из Тайги. Погоня за Дубковым.

— A-а, пожалуйте, пожалуйте, очень рад... Такого страху нагнал тут, окаянный... Боимся... Как сумерки, так и на запор. Слышали, федосеевского-то попа... начисто. К нам третьего дня подходили дьяволы, да я зарядов десять выпустил, ушли.

Дядя Степан, привязав Мильтона, крикнул в окошко:

— Лукерья, самовар!

И стал помогать убирать лошадей.

Выпрягли Пегашку, задали всем лошадям сена и пошли в хату.

В горнице было чисто, пол был застлан широкими шерстяными половиками, на окнах белые занавески, цветы большие в переднем углу и на столах белые скатерти.

— Житья не стало от этих проклятых банд, — толковал дядя Степан.

— А вас трогали? — как-то по-серьезному спросил бородатый, и Ефимке показалось, что у бородатого глаза сделались злые.

— Да нет, пока еще миловали, а так, по суседям; да слышно, и до нас добираются.

Лукерья Ивановна, как ее звал дядя Степан, внесла самовар, калачей, молока, сметаны, меду сотового.

— Кушайте на доброе здоровье, не стесняйтесь... свое все, — ласково угощала она.

— Ты чей парень? — спросил дядя Степан Ефимку.

— Ивана Колесника, — ответил Ефим.

— A-а, чтой-то я тебя не узнал. Ну, у вас как Дубкова-то ждут?

— Да-а! Поп вчера на собрании говорил, что караул нужно установить, и кто первый увидит разбойников или услышит, что идут, бить в набат, как на пожар.

— Поп шибко боится... сундуки и лошади стоят у дяди Силантия: все, говорит, не сразу по миру пустит.

— Ну, теперь спать, — вставая заявил бородатый. — Ты, Ефимка, ложись здесь, а нас проводи, хозяин, на сеновал, вольготнее там нашему брату.

Лукерья Ивановна убрала со стола, погасила огонь за пологом и скоро захрапела.

Ефимка долго не мог заснуть, ворочался, все думал, что его дома ждут и беспокоятся. Сон брал свое, — и Ефимка заснул тревожным сном. То снилось, что отец его больной, худой, закидывает с крестным невод в омуте Песчанки, а мать ходит по берегу, да благим матом ревет, волосы распущены. Нюрка тут стоит, а слезы у ней так и текут... «Кто-то утонул, видно, — соображает Ефимка, — неужели Санька», а кругом бабы, ребята, девчонки.