– Разве? Ах, ну да, конечно, однако жаль, что такая красота лежит в шкатулке.

– Ты приколешь эту брошь к платью и пойдешь на бал?

– Нет, мой ангел. Я слишком стара для такой броши.

– Ты подаришь ее маман?

– Нет. Твоя маман слишком легкомысленна.

– Я понял, бабушка, ты хочешь подарить ее кузине Анете.

– Нет. Я не хочу дарить кузине алмаз «Павел», – графиня поджала губы, как обиженный ребенок, – почему я должна непременно дарить кому-то? Пройдет много лет, настанет новый век, двадцатый век, Мишель. Меня уже не будет на свете, ты станешь взрослым мужчиной. Ты женишься.

– На Долли Заславской? Никогда! Она пищит, как мышь, и чуть что, бежит жаловаться княгине, а княгиня шипит, как угли в камине, если брызнешь водой. Я никогда не женюсь, бабушка.

– Кроме Долли, есть много других девиц, какая-нибудь тебе приглянется. Я думаю, ты женишься как раз в первый год двадцатого века. Раньше не надо. В двадцать пять лет в самый раз, уж поверь мне, мой ангел. Не слишком рано, но и не поздно. А теперь слушай меня внимательно, слушай и запоминай, – она приблизила к правнуку свое сморщенное, сильно набеленное лицо и прошептала:

– Это будет счастливый, разумный век. Люди научатся наконец сначала думать и лишь потом что-то делать, а не наоборот, как это происходит сейчас. Бессовестные устыдятся, безжалостные пожалеют ближнего, рука убийцы окаменеет, из уст лгуна вместо, слов будет раздаваться собачий лай.

– Ой, бабушка, значит, наш буфетчик Федор будет только лаять и ничего не сумеет сказать? Он ведь все время врет, что варенье заплесневело, что сыр высох, а холодная телятина заветрилась.

– Мишель, при чем здесь буфетчик? – поморщилась старуха, и с лица ее на бархатную обивку кресла полетела пыль пересохших свинцовых белил. – Буфетчик здесь совершенно ни при чем. Я говорю о двадцатом веке, о том чудесном, разумном ХХ веке, в котором тебе, мой ангел, предстоит жить. Ты станешь взрослым мужчиной, в твоем благородном сердце вспыхнет любовь, и я надеюсь, что предмет обожания окажется достойным твоего титула и твоего положения в обществе. Ты женишься

– Бабушка, что такое предмет оборжания? – испуганно прошептал Мишель.

– Будь любезен, не перебивай меня. После венчания ты приколешь на платье своей молодой красавицы жены брошь-орхидею. Платиновые тонкие лепестки с топазовыми каплями росы, листья из удлиненных изумрудов, а в центре будет сиять алмаз «Павел». И красавица жена тебя никогда не разлюбит. Вы будете жить долго и счастливо в разумном, милосерд ном, прогрессивном двадцатом веке.

* * *

Лиза приняла душ, закуталась в теплый гостиничный халат и наконец согрелась. Она включила приемник, нашла спокойную классическую музыку, расчесала волосы и не сразу услышала стук в дверь.

Стучали тихо и настойчиво, потом раздался знакомый голос:

– Елизавета Павловна, простите, откройте, пожалуйста, на минутку.

– В чем дело? – громко спросила Лиза.

– Откройте, я не могу кричать, – ответил из-за двери Красавченко.

– Извините, Анатолий Григорьевич, но я уже сплю.

– Я всего на одну минуту, это очень важно. Мне надо кое-что вам передать, а завтра рано утром я улетаю,

«Да что я, в самом деле, боюсь его?» – раздраженно подумала Лиза.

– Хорошо, Анатолий Григорьевич, подождите, я сейчас открою. Она надела джинсы и футболку, прошла босиком по ковру и распахнула дверь.

– Еще раз извините, – Красавченко шагнул в номер, – я возвращался к лифту, заметил на полу вот это, – он протянул ей твердый белый прямоугольник, – я подумал, может, вы обронили, когда бежали к телефону? Может, это вам нужно?

В маленьком коридоре было темно. Лиза поднесла картонку к глазам. Это была визитная карточка антикварной лавки, возможно той, в которой она вчера покупала мужу музыкальную шкатулку.

– Нет, это мне совершенно не нужно. Не стоило беспокоиться. Спасибо и спокойной ночи, Анатолий Григорьевич.

– Но карточку вы обронили? Или кто-то другой?

– Какая разница? Это всего лишь визитка магазина.

– Между прочим, отличная антикварная лавка, – Красавченко взял карточку у нее из рук, – я ведь тоже ходил вчера по торговому центру. У этого антиквара чудный выбор ювелирных украшений. Вас интересуют драгоценности, Лиза?

– Не очень.

– А мне почему-то показалось, что интересуют. У вас красивые сережки. Я давно обратил внимание. Аметист, если не ошибаюсь?

– Бразильский топаз.

– Да что вы! Разрешите-ка взглянуть. – Красавченко стал теснить ее в комнату, где свет был ярче, бесцеремонно прикоснулся к ее уху. – Действительно, голубой бразильский топаз. Очень редкий и ценный камень. Огранка «маркиз». Золото семьсот пятидесятой пробы, удивительно тонкая работа. Антиквариат. Модерн начала века. Жаль, у меня нет лупы. Вы купили их или они достались вам по наследству?

– Анатолий Григорьевич, извините, но мне, честное слово, совсем не хочется обсуждать с вами мои серьги. Шли бы вы к себе в номер.

Однако он уходить не собирался, аккуратно прикрыл дверь. Щелкнул английский замок.

– У меня в номере пусто и скучно, – лицо его растянулось в комически жалобной гримасе. Это выглядело так фальшиво, Что Лизу затошнило.

– Я вас не приглашала в гости. Я очень устала, хочу спать, – она протянула руку, чтобы открыть дверь, но он поймал ее кисть.

– А, вот кольца я раньше не замечал. Это ведь комплект? Голубой топаз – ваш камень? Он соответствует вашему знаку Зодиака? Неужели вы Скорпион? Или ваша прабабушка была Скорпионом? Вы так любите этот комплект, что даже на ночь не снимаете?

– Обычно снимаю, просто сейчас забыла, от усталости. Простите, Анатолий Григорьевич, я действительно очень устала и хочу спать. Не могли бы вы уйти к себе? – Лиза резко выдернула руку, отступила к окну. Красавченко плюхнулся в кресло, вальяжно закинул ногу на ногу.

– Елизавета Павловна, ну вы же взрослая, сдержанная, хорошо воспитанная дама. Что с вами? Откуда такой тон? Разве я вас чем-то обидел? Давайте спокойно посидим, минут пятнадцать, не больше, выпьем что-нибудь, и я сразу уйду. Честное слово.

– Ну ладно, – вздохнула Лиза, – если вы так хотите пообщаться, мы можем спуститься в бар на седьмом этаже. Он открыт круглосуточно.

– Зачем? Все необходимое есть в номерах. Разрешите? – не дожидаясь ответа, Красавченко поднялся с кресла, откинул крышку бара. – Чего вам налить? Коньяк, виски, сухое рейнское вино...

– Я же говорила, что не пью, и вообще, должна заметить, Анатолий Григорьевич, что для дипломата вы ведете себя несколько странно. Бар, между прочим, платный. Коньяк очень дорогой.

– А, вы об этом? Не волнуйтесь, я оплачу ваш счет за пользование баром. Так что же будем пить? Нам с вами непременно надо выпить за удачу. За счастливую звезду, под которой вы родились. Я не сказал вам вчера, когда мы сидели в кондитерской, что квартал красных фонарей не только самое неприличное, но и самое криминальное место в этом городе. Просто не хотел вас пугать, вы и так слишком перенервничали. Между прочим, не зря. Вас могли запросто ограбить, отнять сумку, вырвать из ушей ваши чудесные сережки. Если бы я случайно не оказался рядом, все могло бы кончиться очень печально. И вот, вместо того чтобы поблагодарить, вы меня обижаете, шарахаетесь от меня, как от чумы.

– Простите, Анатолий Григорьевич. Я чрезвычайно вам благодарна и вовсе не хотела вас обидеть. – Лизе стало неловко. Она подумала, что он прав, она ведет себя как-то нехорошо, невежливо. – Вы выпейте, что вам больше нравится. А я мысленно к вами присоединюсь.

– Ну конечно! – Он рассмеялся. – В одиночестве я могу выпить и у себя в номере. Раньше так благодарили водопроводчиков и электриков из ЖСК. Наливали стакан спиртного. Вы еще мне денег предложите за то, что я вытащил вас из опасной ситуации, это будет совсем красиво! Я имею право хотя бы чокнуться с вами? Давайте выпьем белого сухого вина. Оно слабое, как виноградный сок.

Он открыл бутылку, разлил вино по большим хрустальным бокалам.