Следователь Бородин долго, упорно звонил в дверь квартиры Бутейко. Он не сомневался, что хозяйка дома. Наконец зашаркали торопливые шаги, и тут же стало тихо. Елена Петровна прижалась к дверному глазку. Железная дверь как будто даже нагрелась от волнения хозяйки.

Кстати, железная дверь при такой бедности – весьма красноречивая деталь интерьера.

Вопрос «кто там?» прозвучал минуты через три.

– Следователь Бородин, – бодро отозвался Илья Никитич, – будьте любезны, откройте, пожалуйста.

– А в чем дело? У вас есть санкция прокурора?

– Елена Петровна, я не собираюсь сейчас проводить ни допросов, ни обысков. Мне нужно, с вашего позволения, взять на время кассеты с интервью, которые брал Артем. Я все верну через несколько дней.

Заскрежетали замки, звякнула цепочка. Дверь медленно приоткрылась. Три дорогих, сложных итальянских замка, да еще цепочка и стальной засов.

– Я только что встала, – надменно сообщила мать погибшего, – вы могли бы заранее предупредить о вашем приходе.

– Извините, Елена Петровна, – Илья Никитич виновато улыбнулся, – я просто был неподалеку, решил к вам заглянуть на минутку. Еще раз извините, что потревожил. Мне необходимо прослушать кассеты с интервью, которые брал ваш сын.

– Интервью? – равнодушно переспросила Бутейко. – Делайте что хотите, идите к нему в комнату, слушайте кассеты Мне все равно.

– Значит, вы не возражаете, чтобы я забрал кассеты? – уточнил Илья Никитич.

– Как же я могу возражать? Это ваше право.

Елена Петровна поправила прическу демонстративно повернулась спиной к Бородину, отправилась на кухню, взяла тряпку и стала тщательно протирать пластиковую поверхность буфета, которая и так была чистой. Илья Никитич вытер ноги, прошел вслед за ней.

– Елена Петровна, может, вы меня все-таки проводите в комнату Артема? Я ведь не знаю, где лежат кассеты.

Она застыла с тряпкой в руках и вдруг развернулась к нему лицом. Это было совсем другое лицо. Елена Петровна улыбалась. Бородин впервые обратил внимание, какие у нее великолепные зубы, ровные, крупные, белоснежные. Неужели сохранились свои в таком возрасте? Если это вставные, то такая лучезарная улыбка стоит тысяч пять долларов, не меньше. И вообще, если внимательно присмотреться, то Елена Петровна вовсе не похожа на полунищую старушку, у которой все позади.

Лицо гладкое, почти без морщин. И волосы на этот раз как-то подкрашены, уложены. Когда она улыбается и выпрямляет спину, ей можно дать лет сорок. А если еще и подкрасить – ну просто очень интересная женщина получится.

– Да, конечно, простите. Вас Илья Никитич зовут? Вы извините меня, Илья Никитич. Я при нашей первой встрече вела с вами ужасно, но вы должны понять мое состояние. У вас есть дети?

– Нет.

– Наверное, вы счастливый человек. Теперь, после того, что случилось, я думаю, лучше вообще не иметь детей. Чаю хотите?

– Спасибо, – удивленно кивнул Бородин, – не откажусь.

– Пойдемте, провожу вас в комнату Артема, покажу, где лежат кассеты, вы отберете, что вам нужно, а я пока чайку заварю свежего. Не возражаете?

Илье Никитичу показалось, что его собеседницу подменили. Какой-то был здесь подвох. По паспорту ей пятьдесят пять. Сейчас перед ним настоящая леди, а пару дней назад это была взвинченная, испуганная, агрессивная истеричка, злобная страшная старуха, готовая орать, врать, угрожать, лишь бы... «Лишь бы что?» – спросил себя Бородин.

Она изо всех сил старалась скрыть, что ее муж был знаком с ювелирным делом. В общем, вполне понятно. Он нелегально работал с золотом и камнями у себя на квартире, она боится, что сейчас, в процессе следствия, вскроются какие-то старые дела. Непонятно другое. С какой стати она вдруг так резко изменила показания? Сначала, над трупом сына, заявила о трех тысячах, а потом вдруг – нате вам! – не было никакого долга.

Однако сейчас Елена Петровна просто ангел. Вот, пожалуйста, улыбается. И не подумаешь, что потеряла единственного сына.

– Проходите, Илья Никитич, не стесняйтесь. Простите, здесь у меня не прибрано.

В прошлый раз хозяйка пригласила его на кухню, а дверь в комнату плотно прикрыла.

Комнаты были смежные. Илья Никитич заметил у раскладной тахты старую швейную машинку. Это была громоздкая конструкция с ножной педалью, похожей на фрагмент чугунной ограды. На стуле висел огромный лоскут дешевой пестрой ткани. Вероятно, Елена Петровна латала или шила постельное белье.

В полированном серванте красовался стандартный чешский хрусталь и немецкий фарфор. Из фужеров и чашек никто никогда не пил, в вазочках конфеты не ночевали.

Все в этом доме было подернуто налетом серости, нищеты, какой-то нарочитой дешевизны и экономности. Илье Никитичу бросилась в глаза большая аккуратная заплата на вытертой обивке кресла, линялые льняные шторы, торшер с прогоревшим насквозь пластмассовым абажуром.

Саша Анисимов говорил правду. Родители Бутейко многие годы ничего, кроме продуктов, не покупали. Впрочем, маленькая смежная комнатка, в которой еще недавно жил их сын Артем, светский лев, тусовщик, любитель одеваться у Версаче, от родительской ничем не отличалась. Новенький японский телевизор с видеомагнитофоном и компактный, довольно дорогой музыкальный центр резко выделялись на фоне унылой опрятной нищеты.

Кассеты с интервью хранились в специальных коробках. Все они были подписаны, на каждой стояла дата и фамилия собеседника Бутейко.

– Елена Петровна, вы не возражаете, если я заберу их на некоторое время? – спросил Илья Никитич.

– Пожалуйста, я не возражаю, хотя совершенно не понимаю, зачем вам все это нужно.

– Что именно?

– Допросы, обыски, изъятие кассет с интервью. Вам как будто делать нечего.

Столько дел нераскрытых, столько преступников на свободе гуляет, а вы тратите время на то, что ясно без всяких усилий. Не понимаю, – она повела полными плечами, как будто даже кокетливо, и опять сверкнули в улыбке белоснежные зубы.

– Елена Петровна, когда речь идет о таком серьезном деле, как умышленное убийство, необходимо знать все совершенно точно. Нельзя ошибиться, – устало объяснил Бородин.

Он перекладывал кассеты в свой портфель, попутно читая надписи. Попадалось много знакомых фамилий. Бутейко брал интервью у известных эстрадных певцов, продюсеров, скандальных депутатов Госдумы, лидеров каких-то опереточно-радикальных крошечных партий. Рядом с некоторыми именами стояли специальные пометки, например, «Сюзанна Громова, жесткое порно», или «Вольдемар Райский, клуб геев».

– Да, конечно, все сразу я не унесу, – задумчиво произнес Илья Никитич, – придется наведаться к вам еще раз. Эти верну, новые возьму. Не возражаете?

– Конечно, конечно, я понимаю, их так много, вам нести тяжело.

Одну кассету Илья Никитич разглядывал дольше других. Надпись на ней была сделана не синей шариковой ручкой, а красным фломастером. Жирно, очень аккуратными печатными буквами было выведено «Беляева».

Точно такую же надпись Илья Никитич обнаружил еще на двух аудиокассетах и на одной видеокассете. Совершенно машинально он повернулся к Елене Павловне и спросил:

– Беляева – это, кажется, политический обозреватель ОРТ?

– Да, Елизавета Беляева, та самая, – не без гордости заявила Бутейко, – между прочим, когда-то они с Темочкой работали вместе, на одном канале.

* * *

Красавченко сидел в кресле, вальяжно раскинувшись, и чувствовал себя в Лизином номере как дома. Он все тянул время, держал паузу, он, правда, был неплохим психологом. Каждая минута неопределенности шла ему на пользу. Лиза нервничала все больше, чувствовала себя все хуже, а чем человек взвинченной, тем он слабей, тем проще им манипулировать. Она уже успела несколько раз задать простой и логичный вопрос:

– Что вам от меня надо?

– Внимания и уважения, – отвечал он бархатным елейным голосом.

– Это не серьезно. Давайте конкретней чего вы хотите? – Лиза отошла от окна уселась в кресло напротив Красавченко Шок прошел. Мозги прочистились. «А вообще, – подумала она, – для реального шантажа слишком глупо и дешево. И весь он со своими ухаживаниями, намеками глубокомысленными замечаниями какой-то ненатуральный, пластмассовый, как штампованная китайская игрушка. Однако почему-то он ведь привязался ко мне. Хотелось бы знать почему. Надо спокойно дождаться, когда он наконец сам выскажет свои требования. Надо дать ему возможность сделать хоть один серьезный ход. Это может быть опасно, но иных вариантов нет. Пока я просто ничего не понимаю».