Ага, подумала Роузи, сейчас она изречет что-нибудь шибко пророческое.

Лицо королевы поднялось вверх, маленькое, белое, с наведенными бровями, лицо девственницы, которая много лет томилась в заколдованном замке; ее рыжие волосы были убраны бриллиантами, заплетенными столь же искусно, как ее собственные кудри, и следом поднялся жесткий белый кружевной воротник, как будто для того, чтобы составить фон, забрать в рамку это лицо, с тяжелым лбом, длинным носом и широко распахнутыми глазами. Так значит, и она была — павлин, белый павлин в полном павлиньем наряде. Встретившись лицом к лицу с этим сказочным чудищем, Уилл даже глаз не смог отвесть; ее по-птичьему острые глаза, зеленые как изумруды, пристально глядели на него.

Больше всего на свете королева любила две вещи: рыжие волосы и бриллианты. Она провела по волосам Уилла унизанной кольцами рукой, и белая маска, служившая ей вместо лица, улыбнулась.

Honorificabili-tudini-tatibus, сказала она.

Когда настали холода, труппа герцога Лестера вернулась из своего северного турне и снова заняла свои позиции в здании, выстроенном Джеймсом Бербеджем вне пределов досягаемости лондонского городского магистрата. Другого подобного игрового зала в Англии в те времена еще не было, Бербедж любил его и тратил на него деньги, словно на любимую жену (о чем жена не раз и не два ему говорила); по сути дела, этот зад не был обычным игровым залом, не медвежьей «ямой», не переделанным постоялым двором или обычным залом, в котором поставили сцену, несколько лишних дверей и несколько кресел для джентльменов — нет, это не был игровой зал, был Театр, как когда-то римляне называли свои круглые сооружения; так его и назвали — Театр, единственный в Англии.

«В этом году нам наконец поставят эти самые сосуды», — сказал мастер Бербедж.

Широко расставив ноги, он стоял на сцене и смотрел на пустой партер и на ряды галерей, куда можно было пройти всего за пенни. За его спиной «мальчики» разучи вали новую пьесу. Сверху на него взирали небеса, нарисованные золотом на темно-голубом пологе, зодиак и «постоянные» планеты, солнце, луна.

«Что еще за сосуды?» — спросил его Уилл.

Мальчик — впрочем, вряд ли теперь его имело смысл называть мальчиком — сидел на краю сцены, болтая длинными худыми ногами. В руке у него была тетрадка, но роли в этой новой пьесе ему не досталось. Там не было смешных педантов и поэтов, а сплошь одни герои с их Любовями. Новая мода. Чем мрачнее и древней, тем лучше.

«Медные сосуды, — сказал Бербедж. — Медные сосуды, сделанные… особым образом. Сделать их и поставить за нишами — вон там и там: я не знаю точно, как они действуют, но они дают такое эхо, усиливают голос, ловят его и возвращают обратно».

Уилл оглядел, театр, пытаясь себе все это представить.

«Витрувий [64] утверждает, — с уважением в голосе проговорил Бербедж, — что в настоящих древнеримских театрах всегда так делали. И расставляли их искусно в должных местах в строго заданном порядке. Так говорит мой ученый друг доктор Ди. Который читал и Витрувия, и вообще всех этих древних авторов. Которых тебе тоже стоило бы почитать, мой мальчик, и изучить их как следует. Актер не имеет права быть игнорамусом». [65]

Он глянул вниз, на мальчика. Что с ним делать дальше? Попал он в труппу самым обычным образом и точно таким же образом мог впоследствии труппу покинуть. Мастер Бербедж, у которого вечно был полон рот всяческих срочных дел, как-то об этом заблаговременно не подумал. Если мальчик хорошо играет роли, и растет гибким, хорошеньким и не слишком высоким, и у него при этом подходящий голос, его со временем можно легко перевести на женские роли, амплуа, которое в чисто мужской труппе всегда в дефиците, и, таким образом, он получит полноправную долю в доходах; если все сложится иначе, ну, что ж, как только окончится срок действия контракта, его всегда можно отправить домой, к семье, и пусть попробует себя на каком-нибудь другом поприще.

Где-то на донышке свинцовой шкатулки Бербеджа, между счетами и квитанциями, лежала странная написанная Уиллом бумага. Уж лучше бы он сжег ее.

Потому что Уилл не вырос гибким и хорошеньким, а вырос из него этакий сорняк. Вместо коленей у него теперь большие желваки, шарниры, на которых крепятся друг к другу бедро и голень, как у дурно сделанной раздвижной мебели. Ярко-рыжие когда-то волосы выцвели и поредели, а из-под них торчал нелепый огромный лоб; Бербедж подумывал даже, а нет ли у парня водянки, ибо за последний год он стал какой-то сам не свой, и слова от него не дождешься, и вид временами совершенно идиотский. Да еще к тому же и голос: когда-то звонкий и пронзительный, теперь он начал ломаться; Уилл часто давал петуха, а интонации стали сухими и невыразительными, как солома шуршит.

Вот если бы он его во время слегка подрезал… Отрезал ему снизу совсем чуть-чуть, как это делают итальянцы. Бербеджа передернуло.

«Обязательно их поставим, — сказал он. — Если в древних театрах уже стояли такие чудесные приспособления, почему же мы в наш век не можем на такое отважиться.

Доктор Ди наверняка знает, как это делалось. Надо бы раздобыть у него эту книгу, Витрувия, или чтобы он сам в ней покопался и сделал для нас набросок и план, так чтобы мы могли сами во всем разобраться. Брось ты это дело, брось».

Уилл поднял глаза от тетрадки с пьесой. Единственное, чего у него не отнять с точки зрения актерской профессии, подумал Бербедж, так это памяти. Стихи цепляются и остаются у него в голове, как овечья шерсть на шиповнике, и он может вспомнить что угодно, и с любого места. К завтрашнему же дню он будет знать все эти роли наизусть. Вот. На случай, если кто заболеет.

«Послушай, — сказал он. И вынул из кошелька монету. — Я хочу, чтобы ты съездил в Мортлейк, там стоит дом доктора Ди; поедешь по реке. Ты меня слушаешь? В Мортлейк. Дом между рекой и церковью, найдешь церковь, там спросишь, тебе покажут».

Уилл уже успел куда-то сунуть тетрадку и стоял теперь, едва не пританцовывая на своих ходулях.

«Понятно, — сказал он. — Мортлейк, между рекой и церковью».

«Передай ему, — сказал Бербедж, — что у меня к нему просьба. Скажи ему так, скажи…»

«Про медные сосуды. Так и скажу. Я все понял».

«Вот и молодец. А теперь иди причешись и почисть ногти. Найди чистую рубашку. Он ученый человек, личный друг королевы. Ты меня слышишь? Не стой столбом».

Уилл взял монету и повернулся, чтобы идти.

«Уилл».

Мальчик обернулся.

То, что он вел себя странно, и что ему ни до чего нет дела, и что он словно с луны свалился, со своей дурацкой водяночной башкой и выпирающими во все стороны костями, не имело к нему ровным счетом никакого отношения: в его больших внимательных глазах это читалось яснее некуда.

Что делать, что делать.

«Спросишь доктора Ди, — сказал Бербедж. — Он мудрый человек, мальчик мой, он сможет тебе помочь. Скажи ему, чтоб заглянул в твой гороскоп и посмотрел, что там написано на звездах. Скажи, что я сам за это ему заплачу. Так и передай».

Уилл, не сказав ни слова в ответ, повернулся и пошел.

По реке, да еще в полном одиночестве! Стоять столбом он не собирался, но в одну минуту такие дела тоже не делаются: сперва вниз по Бишопсгейт-стрит и через городскую стену у Бишопсгейта, мимо постоялых дворов на Фенчерч-стрит, где зазывалы выкрикивали названия пьес. С Лиденхолл-стрит он повернул направо, в Чипсайд; кареты, которые буквально несколько лет назад заявили о своем праве делить узкие лондонские улочки с портшезами, телегами и пешеходами, нахально протискивались сквозь толпу, а сидящие на высоко поднятых задках кучера нахлестывали лошадей. Несколько роскошных карет стояли у огромного нового здания, выстроенного Томасом Грешемом во славу себе и короне, — биржи, которая недавно с высочайшего дозволения стала именоваться «Королевской», и товары всего мира перепродавались теперь за этими колоннадами, под этой высокой крышей. Внутри — а через Биржу можно было срезать себе путь к реке, и Уилл неоднократно этим пользовался — внутри купчины, толстые и худые, одетые в одинаково темное платье, проворачивали в конторах на первом этаже, за плотно затворенными дверьми, сделки с пшеницей, мехами, ячменем, кожей и вином, а вверху, на галерее, держали мастерские и торговали своим товаром ювелиры и точильщики точных приборов, переплетчики, перчаточники и галантерейщики, оружейники, аптекари и часовщики. У дверей, вдоль стен и на близлежащих улицах снаружи суетились торговцы помельче, из тех, у кого не было собственных лавок, таскали короба на спинах, зазывали народ на свежие устрицы, яблоки, спелые вишни и мидии только что из моря, метлы, чудесные метлы, морская капуста, собранная на дуврских каменистых берегах, и даже просто вода, по грошику за кружку.