— Курс и задумывался как экспериментальный, — сказал Пирс.

Он свесил между колен мосластые руки и вертел под столом пальцами; ему хотелось поскорее отсюда уйти.

— У нас уже и без того сложилась репутация школы для чудиков, где дают степень, которой потом невозможно найти сколь-нибудь внятного практического применения. Желающих получать образование становится все меньше, а плата за обучение — все выше. Приходится следить за тем, чтобы пища, которой мы здесь кормим, шла студентам впрок.

— Азбука, чистописание, дважды два четыре сказал Пирс.

— Дойдем и до этого, — кивнул Эрл. — Что поделаешь, новая эра высшего образования.

В тот же день, после обеда (на душе у него было так себе, с тех пор, как она сто лет тому назад, во времена воистину незапамятные, дала ему отставку, он говорил с ней разве что время от времени, да и то через губу), Пирс набрал номер литературного агентства «Астра» и спросил Джулию Розенгартен.

Странно, подумал он, как одно-единственное, давно знакомое имя может занять столько места в глотке; на долю секунды ему показалось, что он так и не сможет вытолкнуть его наружу.

— Боюсь, что она уже уехала, в отпуск, — произнес в трубке голос, ужасно похожий на голос Джулии. — Недели примерно на три.

Значит, дела у нее идут прекрасно — или вовсе не идут.

— Видите ли, меня зовут Пирс Моффет, и мы с Джулией…

— Боже мой, Пирс.

— Джулия?

— Нет, я правда уже в отпуске. Ой, мамочки! Честное слово, я лечу, опаздываю на поезд.

— Ну, что ж…

— Я как раз села в машину и собралась тронуться с места. Нет, правда.

В решающие моменты на нее иногда страшно было смотреть; он знал, какое у нее сейчас лицо, — слава богу, не раз и не два видел воочию.

— Не хотелось бы тебя задерживать, — сказал он. — Но, видишь ли, есть одно дело, которое мне нужно было бы с тобой обговорить.

— А что такое?

— Да мысль у меня появилась. Насчет книги.

— Правда? Боже мой, Пирс, если бы я сейчас не взяла трубку — просто так, по привычке…

— Ну что ж, давай отложим до твоего возвращения.

— Да, конечно. Да-да-да, Пирс. Я знала, что нам с тобой еще будет о чем поговорить. По-настоящему. Я знала. Столько, столько всего нужно сказать.

— Ну, так за чем же дело встало?

— Три недели. Три недели, и ни единого дня больше. Пообедаем вместе.

Она назвала знакомый ресторан, тот самый, где они когда-то были с ней завсегдатаями, а потом само его название как-то выпало у него из памяти. Надо же, судя по всему, работает до сих пор. Интересно, она по-прежнему туда ходит?

— С ума схожу от нетерпения, так хочется узнать, что ты там придумал. Знаешь, я всегда верила в то, что ты способен написать настоящую, настоящую книгу.

Да что ты говоришь.

— Идея на самом деле неплохая. Собственно, ты отчасти даже и в курсе.

— Правда? Ой как любопытно! Пирс, я опоздаю на поезд.

— Желаю приятно провести время.

— Ой, Пирс, мне, правда, так неудобно…

— Езжай.

Он аккуратно положил трубку и сел на краешек кровати; положил руки на колени; покатал про себя такие привычные модуляции ее голоса и те странные чувства, которые этот разговор в нем пробудил.

Три недели. Наверное, нужно будет иметь при себе что-нибудь солидное, и на бумаге; проект, синопсис, чтобы она могла забрать его с собой и кому-нибудь продать. И нет никаких таких причин не взяться за это дело прямо сейчас.

То есть прямо сейчас нужно встать и выставить на стол умную зеленовато-голубую электрическую пишущую машинку, на которую Сфинкс выставила как-то раз — на обмен — одного очень уж раздухарившегося покупателя, а потом подарила ее Пирсу на Рождество (ты только посмотри, как удобно, какая полезная вещь!), и положить рядом с машинкой пачку хорошей мелованной бумаги. Нужно найти тот старый проект лекционного курса, который не приняли в Барнабас-колледже, и заново его пересмотреть.

«Мистерия 101». Как история пытается принять форму мифа; как сюжеты и персонажи покидают романы и сказки, чтобы поселиться под крышами вполне реальных дворцов, контор и соборов; как умирают старые области знания и оставляют свои мифы и магические практики в наследство тем, что идут им на смену; как легендарные герои уходят в небытие, засыпают волшебным сном, а потом пробуждаются, воскресают и возвращаются к обычной, из плоти и крови, повседневной истории, как будто сны, в реальность которых веришь еще долгое время после того, как проснулся, и которые имеют силу изменять, трансформировать жизнь даже тогда, когда их призрачная плоть забудется или уйдет в подкорку.

Впрочем, этого мало. Для того чтобы получилась книга, настоящая книга, нужна не только тайна, нужен детектив; не только сон, но и личность сновидца. Для того чтобы книга получилась, в ней должен быть сюжет, она должна радикальнейшим образом отличаться от того, что обычно называют историей; здесь не должно быть места простому нанизыванию, суммированию фактов и вообще какой бы то ни было арифметике, это должно быть нечто вроде дифференциального исчисления истории и личности, взятых как снаружи, так и изнутри; в историю придется играть точно так же, как великие гроссмейстеры играют в шахматы: не просчитывая трудолюбиво все возможные последствия всех возможных ходов, но посредством некоего шестого чувства внимая тайной власти фигур быть и творить историю; тут не помогут ни логика, ни тренировка, ни годы прилежной работы, нет-нет, это врожденная способность, которая у тебя либо есть, либо ее У тебя нет. Дар. Талант.

Она и впрямь отчасти была в курсе этой его идеи, хотя конечно, не в том, более или менее связном, виде, который идея эта наконец обрела у него в мозгу. Когда первые ростки этого нового знания только начали пробиваться в его душе, она была рядом, а потом, когда она ушла, он был едва ли не в равной мере одержим обеими, идеей и женщиной: порой ему и впрямь казалось, что разницы между ними нет. А теперь один только звук ее голоса повернул ключ в шкатулке былых дней.

Собственно, былые дни тоже должны были стать частью этой книги, а почему бы, собственно говоря, и нет? Дни, когда он стал одним из самых популярных лекторов в Барнабас-колледже, когда из окошка этой ветхой квартиры ему открывались совершенно немыслимые горизонты, — ему придется воссоздать атмосферу тех дней, точно так же, как смысл приходивших ему тогда на ум метафор.

Потом он наконец встал, принес и поставил на стол тяжеленную пишущую машинку. Вставил лист бумаги и некоторое время сидел, молча глядя на его гладкую белую поверхность. Потом покатал в пальцах сигарету, прикурил, затянулся два раза и отложил ее в сторону. Встал, сменил сорочку, включил надсадно загудевший — с места в карьер — кондиционер и долго стоял у окна, глядя, как догорает подпаленный жарким солнцем вечер.

С чего начать, с чего начать? Ему хотелось, чтобы на дворе уже стояла осень, сезон труда и мудрости. Ему хотелось, чтобы по молодости он не забивал себе с дуру голову и душу извечной философской чушью, томистским категориальным аппаратом. Он снова сел за стол, вынул из машинки и отшвырнул в сторону нетронутый лист бумаги, который отчего-то казался уже негодным, отработавшим свое; вставил новый и долго сидел перед ним, положив руки на колени, и ему казалось, что, пока он стоял у окна, машинка успела вырасти в размерах и стала даже более громоздкой, чем была раньше.

— He идет у меня из головы вся эта история. Никак не могу взять в толк…

Роузи мыла тарелки, а Бони их вытирал; у миссис Писки был законный выходной, она регулярно ездила в Каскадию, навестить сестру.

— Ты о чем? — спросил Бони.

— Насколько они действительно в курсе?

— В курсе чего?

— Истории.

Она подняла на просвет вымытую тарелку, такую старую и тонкую, что она казалась почти прозрачной.

— Я все об этой книге. Феллоуза Крафта. Ему известны мельчайшие детали происходящего, и он эдак, походя, роняет их: мол, кто же этого не знает. Я понимаю, что это исторический роман, но все-таки.