Дальняя Заимка Вэл, в Шэдоуленде, на зиму обычно закрывалась. Вэл так изъяснялась относительно этого закрытия, словно бы это она сама закрывалась на три месяца: «Я закрываюсь на Благодарение, — говорила она. — И буду закрыта до Пасхи». И в каком-то смысле Вэл тоже закрывалась. Стоило выпасть хотя бы легкому снежку, и она переставала водить машину; ее «букашка» (в которую рослая Вэл едва влезала, как большой клоун в крошечную цирковую машинку) превращалась в бесформенный белый холмик на подъездной аллее, и только когда машина скидывала по весне костюм снеговика, Вэл вновь садилась за руль. Все это время она (и ее престарелая мать, которая тоже жила в Заимке) целиком полагалась на телефон, на заботливость тех, кто к ним заезжал, и на определенный талант впадать в спячку, умение жить летними впечатлениями, занятиями, сплетнями и новостями, как на запасе подкожного жира. Собственно, когда дело уже шло к весеннему равноденствию, она и впрямь как будто усыхала, как медведица к весне.

Заимка представляет собой приземистое двухэтажное строение на берегу Шэдоу-ривер, добираться до которого приходится по одному из двух проселков — и с немалым трудом. Ни вывеска, ни обстановка почти не переменились за последние тридцать лет. Был один момент, о котором Споффорд часто с любопытством думал, но никак не решался потихоньку выспросить — давно ли Заимка перестала быть борделем. Из кое-каких обмолвок и полунамеков местных жителей он сделал вывод, что так и было еще на их памяти, в пользу этого предположения говорила и общая планировка дома (спереди бар и ресторан, сообщавшиеся с хозяйской гостиной, а наверху и в скрытой среди сосен пристроечке — несколько маленьких комнат, которые теперь пустовали), и характер матери Вэл, Наины, которая теперь ушла на покой и выступала в основном в роли креста, который влачила по жизни Вэл. Споффорд легко мог представить ее в роли этакой уездной бандерши; хотя он никогда не водил знакомства (по крайней мере, не в этой стране) с уездными бандершами. Теперь она посвятила себя особым отношениям с Богом и рассказывала небылицы о своем прошлом, в ответ на что Вэл фыркала и говорила ей колкости. Они никогда не жили врозь.

— К завтрему растает, — сказал Споффорд. — А я вот тут привез кой-чего. Положи в кладовку.

Он завез ей продуктов, лакомств и блок «Кента», о котором она просила, да еще проволочную корзинку апельсинов.

— Дороги расчищали? — спросила Вэл. Она имела очень смутное представление о реалиях зимней жизни, но любила о них поговорить. — Нет? А ты все-таки поехал сюда из-за этой ерунды? Распродолбаный ты сорви-голова. Думаешь, вымахал такой большой, так все тебе можно?

Споффорд рассмеялся:

— Вэл, снега не настолько много, чтобы забился протектор.

Она улыбнулась, прекрасно зная цену этой его показной скромности, и показала продукты матери:

— Глянь, ма. Что ты на это скажешь?

— Он хороший парень. — Мать сидела рядом с ней на койке. — Бог уготовит ему что-нибудь особенное.

— Ты ему напомни, Богу-то, — сказала Вал. — Пусть Бог отложит для него счастливый билетик.

— Тебе бы все язвить.

Они сидели на кровати Вэл перед включенным телевизором — показывали сериал, который Вэл не пропуска — обе кутались в пледы, подоткнув за спину подушки, перед ними стоял кофейник: вроде еще не поднимались, но уже и не спали; вставали они поздно и подолгу. На койке рядом с «Телегидом», «Дальвидским глашатаем» и какими-то журналами светской хроники стоял подносик с собачьим завтраком, здесь же сидел и сам песик, маленький пекинес, с таким же победным видом, как герой мультфильма, в честь которого был назван. Он тявкнул и стал сопеть на Споффорда.

— Ну, ближе к делу, — сказала Вэл и засмеялась своим низким заразительным смехом; у нее была манера время от времени посмеиваться без всякого повода, как будто вокруг нее непрерывно шла вечеринка. — Гороскоп, верно? Ты приехал за гороскопом.

— Ну, типа, да, — сказал Споффорд.

— Не готов.

— Ну, что ж…

— Но уже почти. Хочешь взглянуть? Деннис! Не ставь ноги в еду! Господи, ну смотри что он творит! — Она подхватила на руки свою моську, запахнула большой синелевый халат и встала, перебросив сигарету в уголок рта и прищурив глаз от поднимающегося дыма. — Пойдем посмотрим.

В углу гостиной возле лампы стоял карточный столик, за которым Вэл работала. В промежутке между двумя пузатыми китайскими мудрецами из мыльного камня разложены были эфемериды, таблицы и справочники. Кружка с Цветными карандашами, красная пластмассовая линейка, циркуль и транспортир придавали рабочему месту Вэл вид школьной парты, но Вэл не в игрушки играла. В Дальвиде ее уважали; она зарабатывала неплохие деньги, составляя гороскопы; некоторые без ее одобрения шага не могли ступить. Она билась об заклад, что помощи и поддержки у нее искало не меньше народа, чем у любого приходского священника, ей поверяли свои страхи и даже рыдали, припав головой к ее огромным ляжкам.

Она спустила с рук Денниса, который старательно встряхнулся с головы до обрубка хвоста; она вытащила из-под калькулятора Споффордову карту и какие-то отпечатанные на машинке листы бумаги, исписанные каракулями и цифрами.

— Математика меня достала, — сказала она. — Честное слово, просто достала.

Она присела на обитый ситцем кленовый стул, изучая свои труды (кивнув Споффорду, чтобы тот тоже садился), и подвинула к себе пепельницу.

Вэл знала, что существует тысяча способов делать то, что ей удалось сделать к настоящему моменту, да и дальше тоже можно считать до бесконечности, коли есть терпение и навык, но ей от этого проку было немного. Она работала со своими цифрами только до той поры, пока не схватывала натальную карту чутьем, каким-то потаенным внутренним чувством, благодаря которому она, собственно, и стала хорошим профессионалом. И когда к ней приходило этакое вот озарение, математика начинала приносить плоды, планеты в своих домах обретали смысл, поворачивались друг к другу лицом или отворачивались друг от друга, благородные, полные достоинства, подавленные или смущенные; маленькая бумажная вселенная приходила в движение, и Вэл могла начинать работу.

Все это называлось «ректификацией гороскопа». Основания подобной ректификации были для Вэл очевидны: если все младенцы, родившиеся в один и тот же час во всех клиниках одного и того же города, а значит, все под одинаковым астральным влиянием, имеют различные (счастливые или несчастливые, радикально отличающиеся друг от друга или расходящиеся лишь в мельчайших модификациях) судьбы, тогда и каждая душа на свете хотя «немного, а чаще всего очень даже заметно отличается остальных, и этой разницы тебе не постичь, если про попытаться более или менее точно расположить нужные символы в карте домов. Во всяком случае, насколько Вэл могла судить, уточнять и вносить коррективы можно до бесконечности, и с каждым повышением порядка точности все менялось, планеты в гороскопе у человека могли перескакивать из одного знака в другой, и противостояния отменялись, а квадраты превращались в бессмысленные ромбы.

Нет, уж что всегда значило больше любой точности, любой математики, так это понимание: нарастающая уверенность, что ты поняла, уловила смысл.

Ого, посмотри-ка, Меркурий в соединении с Сатурном в седьмом доме, ну да, конечно, а у твоей мамы Луна, вероятно, была в Близнецах, безусловно, так оно и было. Когда двенадцать домов становились перед мысленным взором Вэл не ломтиками некоего абстрактного пирога, а именно домами — и не чьими-то, а домами именно данной конкретной души, домами, которые могли быть ветхими, или гладко-мраморными, или зловещими, с крепостными бойницами, но не могли быть чьими-то еще, — тогда и только тогда она начинала говорить.

— Вот дома, — говорила она Споффорду. — В гороскопе двенадцать домов, и в них обитают планеты. Двенадцать отделений жизни, двенадцать разных классов вещей, из которых она состоит, — вот что такое эти дома, а на них воздействуют семь видов воздействий, или сил, или влияний — это планеты. Понимаешь? Ну вот, в зависимости от того, где и когда ты родился, от того, какие именно звезды всходили над горизонтом в то время, мы Расставляем эти дома от первого до двенадцатого против часовой стрелки, начиная отсюда, с того, в котором ты родился.