Я прислонила «мать» к стене, отстегнула фонарь и вернулась к нише. И, пробираясь через нагромождения тел, уже знала, чем кончился этот спор для того, кто начал его и имел мужество довести до конца.
На темном камне черные как ночь волосы смешались с серебряной, расплетшейся, косой. Двое стояли рядом и рядом же упали, едва заметно, но дыша. Оба.
Этан поднимался, опираясь на дрожащие руки, с пустым, как Бездна, лицом. То, что казалось чудом господним, им не было, и он знал это лучше, чем кто бы то ни было.
Он стоял на коленях над телом брата и рыдал, мучительно и страшно.
Так выглядит победа.
Любой ценой.
Сотни лет спустя тонкий радостный голос солнечным диссонансом звенит в моей пустой измученной душе.
Фарра, где вы? Ответьте.
Мы не уйдем без вас…
Эпилог.
Между концом
И краем,
Между землей
И раем,
Меж сна мгновением и явью сотен лет.
Екатерина Беспятова
Над заснеженными макушками гор сияет солнце — не по–зимнему пронзительно и ярко. В тихом танце кружится снег, оседая на плечах и непокрытой голове. Траурные эклирисы холодным пламенем полыхают из–под снежных шапок, расцвечивая алыми бликами старое кладбище на склоне гор.
Снег засыпает ряды свежих могил — уже много, много дней.
В моих руках цветы — алые и белые. Я поднимаю голову и щурюсь на солнце. Сезон бурь уходит, скоро уйдем и мы — следом за ним, на юг.
Темноволосый мужчина опускается на колено перед надгробным камнем. В пышный снег ложатся пламенеющие цветы. Я опускаюсь следом, добавляя свои.
Сегодня мы прощаемся.
Этан уезжает, я уезжаю с ним. Я помню, о чем ты просил меня. И буду с ним вместо тебя.
Говорят, смерть наступает не тогда, когда останавливается сердце, а тогда, когда тебя перестают помнить. Пока будем жить мы, Смерть не нагонит и тебя.
Я смотрю на то, как шевелятся губы мужчины, тихо поднимаюсь и отхожу. Этану есть, что сказать — то, что только между вами. Мне тоже — и я говорила это много раз. Сказала и сейчас.
Спасибо. Спасибо за три жизни — от меня и от них. Спасибо за то, что жив он.
Мы уже ничем не сможем отплатить тебе — только памятью. И мы будем помнить, помнить до конца.
Расчищенные утром дорожки уже утопают в снегу. Я бреду по ним мимо бесконечных рядов могил — кладбище выросло вдвое. С надгробных камней смотрят знакомые и друзья — с ними я тоже прощаюсь.
Мы выжили, но какой ценой…
— Орие, — разносится по кладбищу низкий голос.
— Сейчас, — я поспешно шагаю обратно. Окидываю наметанным взглядом сугробы, и из одного вытаскиваю утонувшую в снегу трость. Боги мои, когда он наконец перестанет их терять… — Вот, — вкладываю отполированное дерево в его ладонь.
Чужая рука привычно опускается на плечо, и мы медленно идем обратно. Я не нужна ему, чтобы ходить, для этого хватает трости. Но так он видит хоть что–то — правда, всего лишь моими глазами.
Во дворе отсчитывает последние зимние дни капель, сосульки на коньках крыш влажно блестят на теплом солнце и каждый час рискуют от них оторваться, отправившись в свободный полет. На плацу снежные сугробы соседствуют с лужами, и ни то, ни другое не устраивает сержанта, сварливо покрикивающего на сослуживцев с лопатами. Да, теперь у нас такие учения. Раз в пять минут он поднимает голову, чтобы разразиться руганью в адрес новобранцев, уже битых полчаса безуспешно пытающихся взобраться на крутую крышу башни и сбить наконец лед, пока он не приземлился кому–нибудь на голову — хотя бы тому же коменданту, который заградительных знаков не видит, а потому может оказаться где угодно, душу его в… и так далее.
Весна.
Я вдыхаю полной грудью воздух, в котором уже чудится обещание дождей и обнаженной черной земли, жаркого солнца и проклевывающейся листвы. Этан хмыкает в ответ на предположение сержанта и спрашивает, нужно ли мне в казарму.
— Ага. Я быстро.
Еще один смешок. Я закатываю глаза. И эта зараза постоянно читает мне нотации — даром, что ему нет ста пятидесяти, а ведет себя, как старый пень.
Ну и что, что он помнит четыре жизни, а не одну. В следующий раз уже не вспомнит, и вот тогда мы поквитаемся как следует. Не вспомнит, и жить будет обычной жизнью, и слаб будет, как простой смертный, — вот это я называю равными условиями. Тогда мы и проверим, кто кого должен учить жить и занудствовать по поводу и без.
Да, Смерть все–таки отпустила его. Уже сейчас порезы и синяки заживают на нем так же, как и на любом другом. Теперь я знаю, почему раньше было по–другому — для того, чтобы помнить дольше, нужна долгая жизнь, застрахованная от случайностей — ведь с каждым новым рождением воспоминания теряют четкость, смазываются и постепенно уходят в небытие.
Да, госпожа, ты всегда была злопамятна и обидчива больше, чем подобает богине.
Казарма стоит верх дном — то, что было названо администрацией громким словом «капитальный ремонт», здесь идет уже три месяца, и будет идти еще три месяца, если продолжать в том же духе. Я пробираюсь мимо гор строительного мусора к своей койке и начинаю трамбовать в сумку остаток вещей, беспорядочно разлегшихся на койке. Никто не скажет, когда мы вернемся, поэтому я беру с собой все.
Мы уезжаем в первый день весны. На юг, через горы, туда, где когда–то лежали поля Нитерры. Туда, куда ведут следы свитка, что когда–то забрала с собой Талери.
«Льда» больше нет, и, хотя солдаты Корпуса старательно обшарили каждый закоулок пещер на десятки километров вглубь и уничтожили все, что там нашли, это не отменяет войны между мирами и не дает уверенности в завтрашнем дне. Мы по–прежнему ничего не знаем о них — по–настоящему. И, пока мы помним, пока мы знаем, что было сотни лет назад — будем искать. Сначала — свиток, а потом… возможно, уже не понадобится ничего другого.
Это наш вклад в прекращение войны, в которой мы оба слишком многих потеряли.
Я встряхиваю сумку и кладу сверху последнее — мой ящик. Моя жизнь, с прошлым, настоящим и будущим. Глубоко–глубоко, в лабиринте крошечных деревянных ячеек хранится то, что было со мной треть жизни — и едва не перечеркнуло ее навсегда. «Лед». Хрупкая пустая оболочка. Память.
Вот и все. Я сажусь на кровать и обвожу взглядом место, где жила пятнадцать лет. Взгляд падает на пыльный прямоугольник, выпавший откуда–то на затоптанный пол. Я поднимаю пластиковую пластинку и вглядываюсь в изображение. Похоже, эта фотография преследует меня.
Рой. Рой Эрро, Командор.
Я все еще замужем, но, боюсь, только до той поры, пока у моего супруга не дойдут руки подать прошение о разводе. Я обещала подписать по первому требованию.
« — Как ты тут?…
Повисает неудобная тишина. Право же, с твоей копией было разговаривать легче…
— Я оставлю вам в помощь солдат на месяц или два. Помочь с восстановлением и обшарить пещеры. Может, найдут все–таки его тело… — черные глаза блестят, в них — надежда. В моих — усталость. Так и говори, милый: не помочь, а обшарить. И найти. Я понимаю тебя и то, к чему ты стремишься. Идет не одна, а две войны, и Корпусу надо выжить в обоих. За тобой — тысячи солдат, и сейчас ты не можешь себе позволить помогать. Только искать, и верить, что найдешь. — Ты знаешь, что здесь к чему, может, оставить тебя за главную?
Я не говорили тебе, что никакого тела не найдут. И никогда не скажу.
— Рой, подпиши мою отставку.
Он удивленно вскидывает брови. Молчание затягивается. Я стою, скрестив руки на груди, и смотрю в пол.
— Хорошо… Если ты так этого хочешь.»
Вот и все.
Если не напоить его кровью, чудо оказывается ненастоящим.
Распахивается дверь. Вваливается громогласная толпа сослуживцев, на ходу бросая лопаты в угол, и снова куда–то бежит. Запыхавшись, подлетает к соседней койке раскрасневшаяся на морозце Тикки, хватает какие–то ленты и бежит за всеми, таща за собой вяло сопротивляющегося Лая и раздраженно шипя на ходу, что он тормоз, каких уже не делают.
