Но далеко не уеду, это точно. По крайней мере, пока. Потом, конечно, нужно будет съездить на Солярику — если как следует потрясти папеньку, можно извлечь достаточно кредитов, чтобы хватило на хорошую клинику и хорошую пластику хотя бы лица, ладно уже тело. Пугаться перестанут — и на том спасибо.

Впрочем, сейчас это вообще дело десятое, если не двадцатое. Отлежаться недельку в городской больнице — и хватит вам.

Я поставила набитый рюкзак на кровать, села на нее сама и начала составлять рапорты. Отписку в две строки — сержанту, художественное послание, обильно политое ядом — для Беса, сухую казенную канцелярщину — коменданту. И — полное тревоги и сомнений письмо ушло в аналитический отдел Корпуса. После долгих колебаний его копия отправилось в столичную Академию.

Ядовитые жуки с равной вероятностью могли оказаться как обычным роевым полуразумом, так подействовавшим на меня лишь из–за численного превосходства, так и чем–то гораздо более опасным. В любом случае, они нуждались в одном — уничтожении, и побыстрее. Как это сделать силами провинциального форта — вопрос даже для меня, и, кроме трех десятков устойчивых к ментальному воздействию силовиков Корпуса в качественной броне и с плазменными пушками, в голову не приходило ничего.

Беса видеть не слишком хотелось, Тиссу — еще меньше, но ремонт за время моего отсутствия оккупировал административный этаж, захватив половину локальных сетей. В конце концов я вызвала Лаппо и, с видом умирающей разлегшись на кровати прямо в сапогах, бросила считыватель с отчетом ему.

Он фыркнул, весело блеснув глазами, и протянул, явно кого–то передразнивая:

— Ради вас, фарра, все что угодно. У счетовода в приемной сидит така–а–ая дама…

— Осторожно. Если она всерьез обратит на тебя свое венценосное внимание, мы тебя больше не увидим. В ближайшую неделю точно.

— Учту. В крайнем случае буду молить о снисхождении к ослабленному тяжелыми испытаниями организму, — он улыбнулся, широко, беззаботно. Сверкнули смехом черные глаза, заиграли ямочки на щеках.

— Ну… Как ты?…

— Все хорошо, — он успокаивающе качнул головой. — Спасибо, фарра.

— Скажи… — теперь, когда основным вопросом перестал быть: «Выживем ли мы?», я смогла вспомнить и о других. И осторожно спросила: — Ты помнишь… У тебя есть провалы в памяти?

— Есть. И много, — он помрачнел на глазах. От беззаботной мордашки не осталось следа — внезапно стало заметно, что ему уже за семьдесят. — Я, знаете ли, был очень удивлен, узнав здесь, какой идет год.

Он поднял на меня внимательный взгляд.

— Что–то мне подсказывает, — смешок, — что вы знаете — или догадываетесь, что за амнистия у меня была. Увы, сами понимаете, не могу ничего сказать прямым текстом. Но так иногда хочется сделать пакость в ответ на испоганенную жизнь, чтобы взялся за них хоть кто–то… Вы, фарра, несмотря на свой Корпус и на свое же поведение, все же…

— Ватар? — подсказала я.

— … порядочны, как ни странно. И, возможно, даже та, кто сможет сделать хоть что–то…

— Навряд ли, — я покачала головой.

— В мире каждый день происходит масса невероятных вещей, и я тому пример, — он печально улыбнулся. — Вы знаете, фарра, что я помню очень хорошо? Среди нас было очень много… Все мы были заключенными. Бывшими.

Он коротко поклонился и бесшумно направился к выходу.

Я проводила его глазами и вздохнула. Вот и кто бы мне сказал в середине лета, что до сих пор этот парень останется для меня одним большим черным знаком вопроса. Вопроса о том, не станет ли он тем, что уничтожит нас — самим фактом своего присутствия на территории форта.

Слишком серьезными структурами от него несло.

Я встала и начала собираться в амбулаторию. Тот факт, что мне нужно лежать в больнице, а не шляться по казарме, полностью игнорировать пока не получалось. Выглянув в окно, я рассчитывала всего лишь уточнить погоду, но получила гораздо больше: во дворе, подняв лицо к солнцу, со стеклянными глазами стоял комендант.

Узнал точную стоимость пресловутого ящичка, по лицу видно.

Я отвернулась от окна и осела обратно на кровать, решив переждать, поскольку Торрили мне видеть не хотелось тем более.

Впрочем, небесам на мои ожидания было плевать с высокой колокольни — через десять минут он зашел в казармы сам. Подошел к койке, остановился и навис надо мной мрачной встрепанной тенью.

— Сколько кредитов вам нужно? — начал он без предисловий.

— Мне кредитов не нужно, — я скосила глаза в его сторону. — Если не ошибаюсь, я это уже говорила.

— Чтобы восстановить лицо и все прочее, я имею в виду, — хмуро уточнил он.

— На «лицо и все прочее» вполне хватит состояния моего отца, — я перевела взгляд на потолок. — Не беспокойтесь.

— Лжете, — отрезал комендант. — Во–первых, ваша семья не настолько богата. А во–вторых… — он выразительно хмыкнул.

— Ну хорошо, — я притворно вздохнула. — Восстановить кожу в прежнем объеме мне смогут в лучшем случае если через несколько лет, и выглядеть она будет как лоскутное одеяло. Именно эти душераздирающие факты вы хотели услышать?… Вот только зачем?

— Я не хочу, чтобы вы являлись мне в кошмарах.

— Боюсь, вы просто не хотите, чтобы совесть разговаривала с вами моим голосом. Полноте, неужели она замечает мерзких служителей прогнившего культа?

— Разве вы не обижены?… — он странно посмотрел на меня. — Не обижены на Звезду? Ведь она не защитила вас.

— Если кому–то покровительствует Смерть, это не означает, что он никогда не умрет, а если Жизнь — что он будет жить вечно, что, как вы могли заметить, одно и то же. Обижаться на Звезду — то же самое, что обижаться на солнце, потому что оно слишком жарко светит, или на дождь, потому что он льет на голову. Или на Смерть — потому что она забирает… — я осеклась на середине фразы, пораженная одной очень, очень простой мыслью, и с почти суеверным ужасом посмотрела на того, кого весь форт бездумно прозвал Мертвяком.

Очевидно, природа моего озарения была видна невооруженным глазом, потому что его лицо пошло пятнами, а потом комендант вздернул меня с кровати за локоть, больно вывернув руку, и выволок из казармы.

Отпустил меня он, только захлопнув за нами дверь своего кабинета.

— Если вы проговоритесь хоть одной живой душе, — прошипел он на одном дыхании, — моя совесть будет говорить совершенно по другому поводу.

Его голос напряженно вибрировал, еще немного — и он сорвется. Безумные глаза, побелевшие губы… Звезда моя, как же он боится…

— Не надо, — тихо проговорила я, осторожно коснувшись его рукава. — Я никому не скажу…

Он не ответил, часто дыша сквозь стиснутые зубы, закрыв глаза.

Что нужно было потерять, чтобы… Нет, кого потерять.

Как же все просто в этом мире… коллега. Мы примитивны, как геометрические фигуры на рисунке ребенка. И желаний, мотивов и стремлений у нас не больше, чем у этих фигур — граней.

Любовь, ненависть и обида — нет чувств сильнее, особенно для тех, кто служит Смерти. В прочем они ущербны, болванчики с замороженным взглядом и — вот оксюморон — рассудочной душой…

— Кому понравится видеть собственное отражение, вышедшее из зеркала, — услышала я собственный голос. — То самое, из–за которого хотелось разбить зеркало вдребезги… Прошу, не стоит добивать меня. Скажите, что вы не вампир. Я же никогда не смогу оскорблять саму себя в мужском обличье.

— Идиотка! — крикнул он и отвернулся. Жалобно хрустнула в судорожно сжатых пальцах карта–ключ от двери.

— Сноб. Как минимум, — я присела на край стола и скрестила руки на груди. — И попробуйте только сказать, что все это — не малодушие, в просторечии прозываемом трусостью, раз уж дали мне возможность оскорблять вас со спокойной совестью.

Он не ответил, пустыми глазами глядя в окно. На пол упала карта–ключ, сломанная пополам.

Вот так… Я ведь тоже болванчик с холодной рассудочной душой, поэтому спасать того, кто этого страстно не хочет… В Бездну это все. Гордому противятся сами боги, куда уж мне.