Критики такого рода мнемоники обоснованно указывают на то, что она формирует знания, не привязанные к определенному контексту. Это поверхностные знания, ярчайший пример заучивания без понимания. Это обучение с помощью программ PowerPoint или, хуже того, кратких изложений. Действительно, что образы Ленина и Сталина в туалете могут сказать о коммунистической экономике? Но Мэттьюс считает, что надо с чего-то начинать — и почему бы не начать с закладывания в сознание студентов образов, которые вряд ли забудутся?

Если информация «в одно ухо входит и из другого выходит», это чаще всего знак того, что ей не за что зацепиться. С этой проблемой я лично столкнулся не так давно в Шанхае, где я провел три дня, работая над репортажем. Я столько лет учился, но каким-то невероятным образом умудрился не узнать даже самых базовых фактов из китайской истории. Я никогда не видел разницы между Мин и Цин и не знал, что Кубла Хан был реальной личностью. Я провел все свое время в Шанхае, слоняясь по городу как любой добросовестный турист, посещая музеи, стараясь сформировать хотя бы поверхностное впечатление о китайской культуре и истории. Но из увиденного я практически ничего не смог вынести. Было так много всего, что я не мог воспринять, не мог оценить, — а все потому, что я не знал основных фактов, к которым можно было бы привязать новые. Это было не простое незнание, но невозможность учиться.

Этот парадокс — чтобы получить знания, требуется знание, — был отмечен в исследовании, в ходе которого ученые попросили группу бейсбольных фанатов[160] (экспертов в терминологии Эрикссона) и группу менее активных поклонников этой игры прочитать детальное описание половины иннинга[161] бейсбольного матча. После этого психологи протестировали, насколько хорошо каждая из групп помнит это описание. Фанаты выстраивали свои воспоминания вокруг элементов, связанных с игрой, как то игрок нападения и пробежки. Они смогли в деталях восстановить прочитанный рассказ. Можно было даже предположить, что они читают протокол игры. Менее ярые поклонники запомнили меньше важных деталей, касающихся игры, и больше поверхностной информации вроде погоды. Поскольку в их памяти отсутствовало представление об игре, они не смогли обработать информацию, которая в них поступала. Они не чувствовали, что важно, а что можно опустить. Не могли вспомнить самое значимое. Без концептуального каркаса, в который можно было бы поместить то, что они узнали, они оказались почти беспамятны.

Нужно ли теперь говорить о двух третях американских подростках, не имеющих понятия, когда была Гражданская война? Или о 20 % тех, кто не знает, против кого воевали Соединенные Штаты во Второй мировой войне? Или о 40 %, считающих, что в центре сюжета «Алой буквы» — либо процесс над ведьмами, либо чья-то переписка[162]. Прогрессивная образовательная реформа достигла многого. Она сделала школу более привлекательной и куда более интересной. Но мы расплатились за это тем, что многое потеряли как личности и граждане. Память — это то, как мы передаем достижения и ценности и пользуемся общей культурой.

Конечно же, цель образования — не просто впихнуть в головы школьников массу фактов, а привести учащихся к их пониманию. Реймон Мэттьюс согласен с этим, как никто другой. «Я воспитываю мыслителей, а не просто людей, способных повторить то, что я им говорю», — утверждает он. Но даже если факты не будут сами собой приводить к пониманию, понимание без знания фактов в любом случае невозможно. И, что существенно, чем больше ты знаешь, тем легче узнавать новое. Память — как паутина, захватывающая новую информацию. Чем больше она захватывает, тем больше растет. А чем больше она становится, тем больше всего сможет захватить.

У людей, интеллектуальными способностями которых я восхищаюсь, всегда во время разговора найдется какая-нибудь уместная история или факт. Они могут заглянуть в глубины своей памяти и вытащить нужное. Очевидно, что интеллект — нечто намного, намного большее, чем просто память (есть саванты, помнящие куда больше, чем понимающие, — равно как и профессора, которые помнят немного, но понимают все). Память и ум идут рука об руку, как мускулы и спортивные способности.

Существует петля обратной связи между понятиями «память» и «ум». Чем глубже новая информация может вплестись в информационную паутину того, что мы уже знаем, тем более вероятно, что мы ее запомним. Люди, имеющие больше ассоциаций, на которые можно нацепить воспоминания, будут с большей вероятностью запоминать новое, что, в свою очередь, означает, что они будут больше знать и смогут большему научиться. Чем больше мы запоминаем, тем эффективнее познаем мир. А чем больше мы знаем о мире, тем больше информации о нем можем хранить в своей памяти.

К февралю, за месяц до чемпионата Соединенных Штатов по запоминанию, мое подозрение, что у меня действительно есть шанс удачно выступить на соревнованиях, начало подкрепляться результатами, которые я демонстрировал во время тренировок. По всем дисциплинам, кроме стихотворений и скоростных чисел, мои лучшие показатели приближались к показателям предыдущих чемпионов Соединенных Штатов, Эд порекомендовал не слишком полагаться на этот факт. «Под софитами всегда выступаешь как минимум на 20 % хуже», — сказал он, повторяя совет, которые давал мне много раз и раньше. Тем не менее я был ошеломлен своим прогрессом. На самом деле я умудрялся запомнить колоду карт за 1 минуту 55 секунд, что на секунду меньше рекорда Соединенных Штатов. Именно в тот день в моем журнале тренировок появилась следующая запись: «Может, я действительно смогу выиграть?!» (и еще одна необъяснимая надпись: «Обрати внимание на оставшиеся волосы ДеВито!»)

То, что стартовало как упражнение в «журналистике участия», стало одержимостью. Я начал с простого желания выяснить, каков странный мир интеллектуальных спортсменов и правда ли, что можно значительно улучшить память. Моя победа на чемпионате Соединенных Штатов представлялась такой же фантастикой, как Джордж Плимптон, вышедший на ринг против Арчи Мура и нокаутировавший его[163].

Все, что мне говорили мои новые знакомые — Эд, Тони Бьюзен, Андерс Эрикссон, — предполагало, что цикл утомительных тренировок являлся единственным способом достижения более совершенной памяти. Никто не приходит в мир со способностью запоминать после единственного прочтения множество случайно выбранных цифр либо стихотворение или удерживать в голове образы.

И все-таки, продираясь сквозь литературу, можно натолкнуться на упоминания о нескольких не вписывающихся в это правило редких (возможно, их было менее сотни на протяжении прошлого столетия) явлениях: о савантах с удивительной памятью. Самое поразительное в этих случаях, что выдающаяся память савантов — ее называют «памятью без вычисления» — практически всегда сопряжена с глубокими нарушениями умственной деятельности. Некоторые из савантов одарены необыкновенным музыкальным талантом: например, Лесли Лемке, который страдает слепотой и повреждением мозга и не мог ходить до 15 лет, несмотря на это, способен исполнить на фортепиано сложные музыкальные произведения, услышав их лишь однажды. Некоторые имеют художественные способности: например, Алонсо Клемонс, имеющий IQ равный 40, но умеющий по памяти лепить фигуры животных, лишь мельком взглянув на них. Некоторые обладают причудливыми конструкторскими способностями, как Джеймс Генри Паллен, известный в XIX в. как «гений Эрлсвудской лечебницы»: он был глух и практически нем, но мог спроектировать невероятно замысловатые модели кораблей.

Однажды, запомнив за одну из тренировок 138 цифр, я сидел перед телевизором, шелестя колодой карт, как я обычно делал, чтобы убить время. Я смотрел на королеву треф, думая о Роузэнн Барр, и уже практически сформировал в голове отвратительное воспоминание, как вдруг я увидел рекламный ролик нового документального фильма под названием «Человек-мозг» (Brainman) про одного из таких редких дарований. Фильм, который шел на канале Science, рассказывал о двадцатишестилетнем британском саванте Дэниеле Таммете, чей мозг был поражен в результате эпилептического припадка, пережитого в раннем детстве. Дэниел мог, не напрягаясь, осуществлять сложные операции умножения и деления в уме. Он мог сказать, является ли простым любое число до 10 000. У большинства савантов есть всего одна область, в которой они считаются выдающимися, одинокий «остров гения», но Дэниел имел внушительных размеров архипелаг. Он не только умел молниеносно вычислять, но был еще и гиперполиглотом — термин, применяющийся к небольшой группе людей, говорящих более чем на шести языках. Дэниел утверждал, что знает десять, и добавил также, что выучил испанский за один уик-энд. Он даже изобрел свой собственный язык под названием «мэнти». Чтобы протестировать лингвистические способности молодого человека, создатели фильма «Человек-мозг» привезли Дэниела в Исландию и дали ему одну неделю на то, чтобы заговорить на исландском, одном из самых сложных языков в мире. В конце недели на ток-шоу, которое транслировалось по национальному исландскому телевидению, ведущий протестировал Таммета и выразил свое «восхищение». Наставник Дэниела, проведший с ним эти семь дней, назвал его «гением» и «нечеловеком».