– По крайней мере, необходимо уговорить юного Мэурига, чтобы пропустил мою армию через свои земли, – угрюмо буркнул Кунеглас.

Артур заметно встревожился.

– А что, Мэуриг может отказаться?

– Если верить моим шпионам, то да, – отозвался Кунеглас, пожимая плечами. – Но ежели саксы и впрямь нагрянут, так я пройду через его земли, не важно, даст он там разрешение или нет.

– Тут-то и приключится война между Гвентом и Повисом, – раздраженно бросил Артур, – а это на руку одним только саксам, и никому больше. – Он досадливо поморщился. – И зачем Тевдрик отказался от трона? – Тевдрик, отец Мэурига, исповедовал христианство, однако ж всегда сражался против саксов на Артуровой стороне.

На западе погас последний алый отблеск. На несколько мгновений мир завис между светом и тьмой – а затем нас поглотила бездна. Мы стояли в проеме окна, ежась на сыром ветру, и глядели, как сквозь прорехи в облаках проглядывают первые звезды. Растущая луна висела над южным морем совсем низко, и свет ее распылялся по краям облака, заслонившего созвездие змеи – во всяком случае, змеиную голову. Ночь накануне Самайна, мертвые уже близко…

В домах Дурноварии засияли огни, но за пределами города царила тьма – вот разве что лунный луч посеребрит купу деревьев или склон далекого холма. Май Дун смутно маячил во мраке: черное пятно в черном сердце ночи мертвых. А мгла все сгущалась, загорались все новые звезды, и безумная луна летела, не разбирая пути, сквозь клочья облаков. Мертвецы тянулись нескончаемой чередою по мосту мечей: вот они уже здесь, среди нас, и хотя ни видеть ни слышать их нам не дано, но они здесь – во дворце, на улицах, в каждой долине, в каждом городе, в каждом доме Британии, а на полях сражений, где столько душ было вырвано из земных тел, мертвые кишмя кишат, что твои скворцы. Диан бродит себе под сенью дерев у дома Эрмида, а бесплотные призраки все плывут и плывут по мосту мечей, заполоняя остров Британия. Однажды, подумалось мне, я тоже пройду по мосту в такую ночь – посмотреть на моих детей, и на их детей, и на детей их детей. Каждый год, в канун Самайна, скитаться душе моей по земле – до скончания времен.

Ветер стих. Луна снова спряталась за громадной грядой облаков, что нависла над Арморикой, но над нами небеса расчистились. Звезды, жилища богов, ослепительно сияли в пустоте. Кулух уже вернулся во дворец и теперь стоял у окна рядом с нами: мы жались друг к другу, вглядываясь в ночь. Пришел и Гвидр; впрочем, ему очень скоро надоело таращиться в промозглую тьму, и он отправился к приятелям из числа дворцовой стражи.

– Когда начнется обряд? – спросил Артур.

– Не скоро, – предупредил я. – Кострам должно полыхать в течение шести часов, прежде чем приступят к магическому ритуалу.

– А как же Мерлин отсчитывает часы? – полюбопытствовал Кунеглас.

– В уме, о король, – отвечал я.

Мертвые плыли сквозь нас. Ветер совсем улегся, и в наступившем безмолвии в городе завыли собаки. Звезды в обрамлении посеребренных облаков пылали по-нездешнему ярко.

И тут внезапно, из черноты посреди резкой ночной тьмы, на широкой, обнесенной стеной вершине Май Дуна вспыхнул первый костер – и обряд призывания богов начался.

Миг – и пламя, чистое и яркое, заплясало над укреплениями Май Дуна, а затем огонь растекся по спиралям, и вот уже обширная чаша, образованная травянистыми насыпями крепостных стен, заполнилась тусклым дымным светом. Я словно видел, как люди суют факелы в самую глубину высоких и широких завалов и бегут, бегут с огнем к центральной спирали и вдоль внешних кругов. Поначалу костры занимались медленно, шипящие языки с трудом пробивались сквозь отсыревшие ветки верхнего слоя, но жар постепенно вытопил сырость, дрова разгорались все пуще, и вот наконец-то заполыхал весь сложный, прихотливый узор и свет засиял в ночи победно и яро. Гребень холма превратился в огненный кряж, в бурлящий круговорот пламени; к небесам клубами тянулся подсвеченный алым дым. В Дурноварии замелькали тени – отсветы слепящих костров. На улицах толпились люди, кое-кто даже на крыши взбирался – полюбоваться на далекий пожар.

– Шесть часов? – недоверчиво переспросил Кулух.

– Так мне Мерлин объяснил.

– Шесть часов! – сплюнул Кулух. – Я бы успел к рыжей сбегать.

Однако с места он не стронулся, равно как и никто из нас, все мы завороженно наблюдали за пляской пламени над холмом. То был погребальный костер Британии, финал истории, призывание богов, и мы глядели и ждали в напряженном молчании, словно ожидали увидеть, как, разорвав пелену синевато-багрового дыма, на землю снизойдут боги.

Но тут заговорил Артур – и напряжение схлынуло.

– Поесть бы, – буркнул он. – Если нам тут торчать шесть часов, так неплохо бы и заморить червячка.

За едой говорили мало, по большей части о короле Мэуриге Гвентском и об ужасной вероятности, что он, чего доброго, не пустит своих копейщиков на войну. Если, конечно, война и впрямь начнется, неотвязно думал я, беспрестанно посматривая в окно – туда, где плясало пламя и бурлил дым. Я попытался отслеживать время, но на самом-то деле я понятия не имел, один час прошел или два, прежде чем трапеза закончилась, и вот мы снова столпились у громадного распахнутого окна, неотрывно глядя на Май Дун, где впервые в истории Сокровища Британии были собраны воедино. Была там Корзина Гаранхира – ивовая плетенка, в которой поместились бы хлеб и пара-тройка рыбин, хотя ныне прутья так поизломались, что любая уважающая себя хозяйка давным-давно выкинула бы корзинку в огонь. И Рог Брана Галеда – почерневший от времени бычий рог с выщербленным оловянным ободком по краю. И Колесница Модрон – она давно развалилась на части, и притом была так мала, что ехать на ней смог бы разве что ребенок – если, конечно, ее удалось бы собрать заново. Был там Недоуздок Эйдина – истрепанная веревка с проржавевшими железными кольцами: даже беднейший из крестьян этим воловьим поводом погнушался бы. И Кинжал Лауфродедда – с затупившимся широким лезвием и сломанной деревянной рукоятью; и стертое Точило Тудвала – такого любой ремесленник устыдился бы. И Куртка Падарна – латаные-перелатаные нищенские лохмотья; и все же сохранилась она куда лучше, чем Плащ Регадда: он якобы наделял своего владельца невидимостью, но ныне износился до невесомой паутины. И Миска Ригенидда – плоская деревянная посудина, вся растрескавшаяся и никуда не годная, и Игральная Доска Гвенддолау – старая, покоробленная деревяшка с полустертой разметкой. Кольцо Элунед смахивало на самое обыкновенное кольцо воина: вот такие простенькие металлические ободки копейщики любили мастерить из оружия убитых врагов, но всем нам доводилось выкидывать за ненадобностью кольца куда более приглядные с виду, нежели Кольцо Элунед. Лишь два Сокровища обладали истинной ценностью: Меч Риддерха, Экскалибур, откованный в Ином мире самим Гофанноном, и Котел Клиддно Эйдина. Теперь все они, и никчемный хлам, и роскошные драгоценности, покоились в кругу огня, дабы подать знак далеким богам.

А небеса все прояснялись, хотя над горизонтом на юге по-прежнему громоздились облака: мы все глубже погружались в эту ночь, ночь мертвых, а в тучах между тем замерцали молнии. Молнии – первое предвестие богов, и, устрашившись, я тронул железную рукоять Хьюэлбейна; ну да молнии полыхали далеко, очень далеко, может, над морем или еще дальше, над Арморикой. С час или более молнии беззвучно полосовали южное небо. Раз целое облако словно осветилось изнутри: мы все так и охнули, а епископ Эмрис осенил себя знаком креста.

Но вот далекие молнии померкли, остался лишь гигантский костер в кольце укреплений Май Дуна. Этому сигнальному огню суждено было преодолеть Бездну Аннуина, это сияние изливалось во тьму между мирами. Что, интересно, думают про себя мертвые? – гадал я. Сонмы призрачных душ, верно, уже обступили Май Дун – поглядеть, как станут призывать богов? Я представил себе, как отсветы пламени мерцают на стальных лезвиях моста мечей, а может, озаряют и Иной мир, и не скрою, что испугался. Молнии погасли, ничего нового не происходило: бушевал гигантский костер, и только, но, думается, все мы сознавали, что мир дрожит на грани перемены.