— То есть? — Роумэн несколько опешил, достал из пачки «Лаки страйк» сигарету, закурил.
— Пусть наши юристы подумают, как можно побольнее нажать на Аргентину, Испанию, Парагвай… На режимы, скрывающие у себя наци… Чтобы они выдали нам преступников…
— Ну, зачем же так усложнять задачу? — Роумэн тяжело затянулся. — Лучше пошлите телеграммы скрывающимся нацистам, адреса я могу вам сейчас продиктовать, с просьбой добровольно отдаться в руки нюрнбергского правосудия.
— Мне не до смеха, Пол, — сухо заметил Макайр. — Я ошарашен случившимся. Я думаю, как лучше поступить. Думайте и вы.
— Я же внес предложение: я вылетаю с бригадой ваших ребят и привожу всех этих наци в Нюрнберг. Как я это сделаю — моя забота. Риск беру на себя.
— Нет, я беру на себя риск. Я, именно я. Пол, не обольщайтесь. Потому что я подпишу приказ на командирование вместе с вами моей бригады… Я и никто другой… А я не готов к тому, чтобы подписать такой приказ — его попросту не утвердят… Как вы отнесетесь к тому, чтобы попросить совета у
Аллена?
— Я считаю это оптимальным.
— Думаете уговорить его на встречу? Он же отошел от дел, сидит в своем «Саливэн энд Кромвэл», делает бизнес…
— А вы не уговорите?
— Боюсь, что нет. Я для него никто. Вы — это вы, за вами история нашей разведки.
— Будет вам, Роберт. Не надо льстить в глаза, я себя чувствую законченным остолопом, потому что не знаю, как на это реагировать.
— Решать, как реагировать, надо, если вам льстят в глаза. А я говорю правду. И вы это прекрасно знаете…
«Зря я на него пер, — подумал Роумэн, — и я бы, видимо, на его месте всаживал аппаратуру прослушивания в те места, где появляется мой сотрудник, женившийся на бывшем агенте врага… Для профессионала понятия «бывший» не существует… Он ни разу ни словом не посмел даже тронуть Кристу. А может быть, тебе так удобнее себя чувствовать? — спросил себя Роумэн. — Это ведь ужасно, когда недоверие к своим не исчезает, а живет в тебе постоянно. Нет ничего ужаснее, когда ты должен оглядываться и перепроверять каждое слово человека, сидящего напротив тебя. Высшая привилегия гражданина — полнейшее доверие к окружающим и убежденность в том, что тебе платят тем же. Ничто так не поднимает человека, не вселяет в него уверенность в успехе начинания» ничто так не способствует рождению в нем борцовских качеств, как абсолютное, гарантированное законом доверие. Это угодно обществу — средство против коррозии людских отношений, верный залог выявления в личности всего самого хорошего, что заложено в генах».
Аллен Даллес встретился с Роумэном в маленьком баре на сорок второй улице, после ланча, который он провел с Макайром в своем клубе. Здесь, в этом маленьком баре, он никогда раньше не бывал, масса народа, все проходящие, клиентура случайная, что вполне соответствует конспиративному характеру встречи разведчика отставного, каким он себя представлял знакомым, и разведчика функционирующего, каким он назвал Роумэна, запнувшись самую малость, когда тот к нему позвонил: «Роумэн? Роумэн… Ах, да, Роумэн, ну, как же, конечно, помню! Помню и горжусь, мой дорогой функционирующий разведчик!»
Обсмотрев Роумэна со всех сторон, Даллес пыхнул трубкой, заметив:
— Вы здорово набрали в сравнении с сорок пятым годом. Я видел вас последний раз в сорок пятом весной, не так ли?
— Именно так, мистер Даллес.
— Что это вы говорите, как заштатный адвокат в бракоразводном процессе? Аллен, я для вас Аллен, дорогой Пол.
— Спасибо, я страшно рад, Аллен, что вы нашли для меня время.
— Что будете пить?
— Хайбол.
— Орешки?
— С удовольствием. Только позвольте мне угостить вас, о кэй?
— Спасибо, я никогда не отказываюсь от угощения. Вам чертовски идет седина, завидую. Чем больше я седею, тем отчетливее становлюсь похожим на старую китайскую мышь, которую берегут для обращения в кисточки, столь важные в иероглифописи. А вы начинаете походить на матерого голливудского ковбоя.
— С моей-то круглой мордой?
— Никогда не отзывайтесь дурно о своей внешности, — заметил Даллес. — Это позволит вашим недругам повторять эти слова, и вы не сможете их одернуть: «Мы же цитируем самого мистера икс, он говорил это о себе не далее, как вчера, беседуя с мистером игрек!»
Роумэн улыбнулся:
— Мне всегда казалось, что, если ты сам подтруниваешь над своими недостатками, это выбивает козыри у недоброжелателей.
— Зависит от талантливости недоброжелателей. Пол. Кстати, если уж вы меня действительно угощаете, попросите, пожалуйста, крохотный кусочек сыра, люблю сухой сыр.
— С удовольствием угощу вас самым сухим сыром, Аллен.
— Ну, рассказывайте, что стряслось?
— Стряслось то, что по прошествии девятнадцати месяцев после нашей победы нацисты успели воссоздать свою цепь, — Роумэн достал «Лаки страйк» и начал крошить маленькую, круглую сигарету.
— Двадцати месяцев, — Даллес вздохнул. — Дальше.
— Это, собственно, главное, — Роумэн несколько смешался от такой реакции собеседника.
— И вас это действительно удивляет?
— Конечно.
— Почему? Вы что, не понимаете, с какого уровня врагом мы имеем дело? Неужели вы всерьез полагали, что шесть миллионов членов НСДАП так легко смирятся с поражением, да еще таким неслыханным? Нельзя быть наивным. Пол. Все, что угодно, только не наивность.
— Больше это похоже на отчаяние, Аллен.
— Ну, это уж совсем стыдно. Неужели вы сомневаетесь в том, что у нас найдутся силы для истребления этих гаденышей?
— Я — нет. Другие — да.
— Кто именно?
— Те люди, от которых зависит принятие решений.
— Вы говорите со мной как с представителем конкурирующей фирмы. Пол. Вряд ли я могу быть вам полезен, если вы не знаете имен. Кто конкретно сомневается в том, что мы обязаны придушить нацистских гаденышей?
— Человек, к которому я в общем-то хорошо отношусь, — Роберт Макайр.
— Хм… Это для меня несколько неожиданно… Не скажу, что я его очень хорошо знаю, но по тем эпизодам, что у меня на памяти, могу судить о нем как о человеке, склонном к волевым решениям.
— Дело в том, что сеть разбросана не только в Германии, но и в Швеции, Испании, Португалии, Парагвае, Аргентине, Бразилии, Швейцарии, Ватикане… Более того, сейчас я собираю улики против синдиката… У меня есть основания полагать, что наци нашли подходы и к этим людям…
— А вот это крайне тревожно. Крайне, Пол. Есть имена?
— Да. Некий Пепе. Судя по всему, одна из его фамилий — Гуарази, на контакт с лиссабонским братством прилетал из Нью-Йорка, акцент — бруклинский.
— Так говорит агентура?
— Так говорю я.
Даллес улыбнулся; его жесткое лицо собралось морщинками, подобрело («У него самые счастливые внуки, — подумал Роумэн, — какая радость иметь такого мягкого, но в то же время мужественного деда, человек из легенды; и с Вольфом он говорил не как с генералом Гиммлера, а как с немецким солдатом, это не есть нарушение правил, это по-мужски, Штирлиц неправ, потому что ему-то как раз доносила агентура»).
— Вы думаете, меня это радует? — лицо Даллеса было по-прежнему мягким, морщинистым, усталым. — Меня это, наоборот, печалит. Я вам прочитаю Ян Ваньли, великого китайского поэта, вслушайтесь в его строки. Пол: «Пороги, слепя белоснежною пеной, как гром, оглушают разгневанным ревом. Потоки воды — изумрудные стены, а волны подобны горам бирюзовым. Подъем по дорогам — над бездной победа, путь вниз по реке — за победу награда. Багорщикам трудно, им отдых неведом, и сердце подъемам и спускам не радо… Нелегок, опасен подъем по порогам! Оставь самомнение, пускаясь в дорогу…»
Читая поэта, Даллес вдруг пожалел, что открылся: китайская литература — его слабость, это известно только самым близким в его кругу: «Никто больше не имел права знать; ни перед кем нельзя открываться; в разведке порой запрещено верить даже брату — увы, закон профессии. Я становлюсь сентиментальным, первый признак прогрессирующего склероза; я засветил себя, и, если дело пойдет не так, как надо, я многим рискую: Роумэн получил в руку шальной козырь».