Старушка переводит дыхание. Лейтенант быстро строчит что-то на бланке протокола.

— И вдруг вижу, боже ты мой! — старушка неумело крестится. — Из лифта кто-то выползает. У меня так ноги и подкосились. Страсть-то какая! Хочу бежать и не могу. Гляжу, а это Анна Семеновна, она этажом выше нас живет…

— Фамилия ее как? — быстро спрашивает лейтенант.

— Погодите, — останавливает его Кондаков. — Продолжайте, бабуся…

— Так что же, можно и фамилию сказать. Алексеева она будет. Сначала была эта, как ее, Петрищева, а как замуж вышла, стала Алексеева. И вот уже годов восемь как Алексеева. А муж ее…

— Это потом, бабушка! Значит, выползает она из лифта… — терпеливо подсказывает Кондаков.

— Да. А кровищи на ней ужас сколько! Я прямо обмерла. А она мне тихо так, жалобно, — старушка опять всхлипнула, — Позвони, говорит, бабушка, в «скорую помощь». Я к телефону, потом к ней, уж не знаю, как и помочь. Воды хотела дать, а потом думаю, вдруг ей нельзя при положении ее таком… И опять к телефону. Милицию вызвала. А она, Анна Семеновна, значит, так у лифта и сидит. Не трогай, говорит, меня, бабуся, и глаза прикрыла. Тут и «скорая» приехала, враз с милицией.

— Она была в сознании, товарищ… — лейтенант запинается.

— Майор, — говорит Кондаков.

— Товарищ майор…

— Ну?

— В лифт вместе с ней вошел неизвестный мужчина в пыжиковой шапке.

— Точно?

— Раз женщина говорит, значит, точно. Память у них — дай бог! — позволяет себе улыбнуться лейтенант. — Мужчина молодой. Когда поднимались, он вытащил нож и за сумку. Она кричать. Тут он ее и…

— Что за ранение?

— Похоже, сверху бил, наотмашь. Серьезное ранение. Врач, тот только головой замотал…

— То, что я скажу, это не диагноз, — вмешивается в разговор Ида Гороховская. — Но крови пострадавшая потеряла действительно много…

— Еще бы! — соглашается лейтенант. — Таким ножиком, это знаете…

— Вы нашли нож? — подскакиваю я.

— Так точно! — говорит милиционер. — Маршем ниже. Я его пока газетой прикрыл.

Инструмент, ничего не скажешь! Широкий, похоже, мясницкий, обломан и заточен заново. Да, таким ножом… Делаю три снимка с разных точек.

Осторожно поднимаю нож и в неярком свете лестничного плафона верчу его перед глазами. Есть! Два пальца и солидный — у ножа широкая пластмассовая рукоять — отпечаток участка ладони. Здесь, на месте, фиксировать не буду — проявлю и откатаю на пленку сразу же по приезде и мигом в дактилотеку. Если сойдется, тогда уже будет не зацепка, а гораздо большее — похоже, что не новичок здесь орудовал…

Достаю из чемодана складную коробку с распорками, подгоняю зажимы под нож. Теперь сохранность следов обеспечена.

— Посмотрите, Паша, — говорит у меня за спиной Ида и подсвечивает фонариком. — А ведь здесь на стене тоже кровь…

— Может, оставили, когда пострадавшую несли? — и тут же осекаюсь. На такой высоте не может быть никаких пятен. — Ида, давайте-ка еще ниже этажами посмотрим.

Пытаюсь представить себе, как был нанесен удар. Сверху, наотмашь, с размаху… Тогда откуда же кровь на такой высоте? Выходит, что преступник мог задеть и себя? Да, и скорее всего по руке, которой он вырывал сумку. Отсюда и смазанное пятно на левой стене.

На третьем этаже нахожу еще брызги, на этот раз на кафеле. И все слева, слева — по ходу бегства! Все фотографирую и изымаю, делая соскобы в целлофановые пакетики.

— Возможно, что преступник нанес себе случайное ранение. Похоже, в руку. Левую, — говорю я Кондакову. Ида кивает.

Кондаков уходит со старушкой в глубь квартиры, и слышно, как он неторопливо говорит по телефону:

— …Возможно. Во все пункты первой помощи и больницы. Если обратятся с характерным порезом, пусть сразу же сообщают нам. Да, конечно. Что с пострадавшей? Так, ладно…

Кондаков снова выходит на площадку, говоря на ходу старушке:

— В сорочке родилась ваша Анна Семеновна. Ранение неопасное. Нож только скользнул по ребрам и прорвал кожу. Большая потеря крови, но опасности для жизни нет…

— Слава богу! — всплескивает руками старушка и опять пытается перекреститься.

— А вы, лейтенант, — продолжает Кондаков, — когда закончите с протоколом, поезжайте в больницу. Приметы, особенности, короче, все, что возможно. Это нужно очень быстро… Мы на связи.

Лейтенант кивает.

— У вас все? — это уже относится к Иде и ко мне. — Все собрали?

— Все, — говорю я. — Можно ехать.

— Обожди, Паша, — вдруг говорит Кондаков. — У меня здесь еще небольшое дельце есть.

Он подходит ко второй, обитой дерматином двери, выходящей на площадку, и резко жмет на кнопку звонка. Ждет. Через минуту из-за двери слышится густой мужской голос:

— Кто там?

— Милиция. Откройте.

Дверь открывается. На пороге стоит плотный, чуть одутловатый мужчина в пижаме и мягких тапочках. Рукава пижамной куртки закатаны по локоть, обнажая здоровенные волосатые ручищи.

— Здравствуйте, — вежливо говорит Кондаков. — Могли бы и не спрашивать, кто звонит. Вы ведь уже пятнадцать минут наблюдаете за нами в глазок…

— И не думал даже, — усмехается мужчина и запахивает пижаму. — С чего это вы взяли?

— Ладно, — Кондаков нетерпеливо дергает плечом. — Вы слышали крик о помощи?

— Нет, — быстро говорит мужчина. — Я был в дальней комнате, и к тому же у меня вот двери с двойной обивкой. Нет, я ничего такого не слышал…

— Ну это легко проверить. Покричишь, Паша, ладно? — Кондаков делает шаг вперед. Мужчина загораживает собой вход и багровеет.

— То есть да, — запинаясь, говорит он. — Крик я слышал, это верно, но когда подошел к двери и выглянул в глазок, то увидел, что соседка уже хлопочет возле раненой. Ну, думаю, все в порядке, я и дверь открывать не стал… А потом уж и вы приехали.

— Значит, все в порядке, — с трудом сдерживает себя Кондаков. — Но меня все-таки интересует, видели ли вы преступника? Мне кажется, вы были у двери куда раньше бабушки. У нее ведь ноги…

Мужчина бледнеет.

— Н-нет, товарищ, товарищ… Когда я выглянул, на площадке уже никого не было. Честное слово…

— Ну и гад же ты, дядя. — Это в первый раз подал голос наш понятой, нерешительный человек в кепке.

— Понятой! — прикрикивает Кондаков. Мужчина в пижаме смелеет.

— Я попрошу… В своем доме! Я вам сейчас покажу свои документы! Вы знаете, кто я?

— Документы у вас посмотрят, не сомневайтесь, — тихо говорит Кондаков. — Благодарите вашу соседку. Эта старая женщина не испугалась, открыла дверь, помогла, сообщила. А не будь ее дома? У вас на площадке в двух шагах от вашей двери истекал кровью человек. А вы…

— Вы не имеете права! Я буду жаловаться! — вскрикивает мужчина.

— Не будете! — резко говорит Кондаков. — Позвольте вам заметить: неоказание помощи является уголовным преступлением. Впрочем, об этом с вами еще будут разговаривать. До скорого свидания.

Посвистывает на плитке чайник, остывает в граненых стаканах чай. Неярко горит на столике забранная темным абажуром лампа, в четком полукруге света — остатки поздней трапезы.

Ида Гороховская уютно свернулась в кресле. Ерш устроился у стены, он сидит на своем продавленном чемоданчике, протянув через всю комнату длинные ноги в ботинках с квадратными носами. Я тоже с удовольствием вытянул ноги, чувствуя в них тонкое комариное гудение.

За окном темно и тихо, а потеплело так, что того и гляди пойдет дождь. Но настроения выходить в мартовскую полночную промозглость нет. Гораздо приятнее, пригревшись в мягком кресле, покуривать, потягивать крепкий остывший чай, а то и вздремнуть…

Однако у Ерша иные планы на ночь.

— Идка, мы тебе сейчас сдвинем пару кресел, устроим роскошное ложе, достойное женщины, которая не ночует дома исключительно по своей вине, поскольку выбрала себе жутковатую для рядовых граждан профессию судебного медика…

Ершу не хватает воздуха для произнесения такой длинной тирады, и последние слова он произносит трагическим шепотом.