— Не хочу я отдавать месяц без гарантии. А ну как окочурюсь завтра или через неделю? — сказал он. — Тогда я останусь должником, а на кой мне такая головная боль?

— Слушай, но это же не взаправду! — напомнил я ему. — Просто чтобы поднять дух Гуннара!

— Да-а?.. — нудит он. — А что если оно вдруг станет реальностью, навроде тех «писем счастья», что рассылают по мылу? Ну, когда ты должен послать их десяти адресатам, не то помрешь?

— Они тоже не взаправдашние!

— Ага-ага, — твердит он. — А с чего ты так в этом уверен?..

Я задумываюсь, и мне становится очень не по себе, потому что... ну ладно, грешен, я и сам рассылал эти дурацкие письма. Только, как правило, людям, которые мне не нравятся.

— Окей, — вздыхаю я. — Что, если я составлю для тебя открытый контракт на случай, вдруг ты скопытишься до наступления следующего месяца? Тогда ты не будешь ничего должен и можешь спокойно стучаться в жемчужные ворота.

Он подумал-подумал и согласился, после чего весело поскакал обратно к своему священнику — миссия исполнена.

Настоящим я, Джаспер Хорас Джануски, будучи в здравом уме и твердой памяти, передаю Гуннару Умляуту один месяц из отпущенного мне жизненного срока с учетом нижеизложенного:

1. Месяц не должен быть маем или июнем, или последним месяцем жизни Гуннара Умляута, поскольку эти месяцы уже зарезервированы другими.

2. Месяц следует изъять из конца моей естественной жизни, но никоим образом не из середины.

3. Пожертвованный месяц должен быть обнулен, если моя собственная кончина наступит до истечения 31 дня с момента заключения данного контракта.

Подпись Джаспер Джануски

Подпись свидетеля Дьюи Лопес

Должен признать — было приятно делать что-то позитивное для Гуннара, несмотря на то, что второго поцелуя от Кирстен я так и не дождался, хотя салями не ел и только и знал, что полоскал рот. Вероятно, ей не доставила удовольствия фотография нашего первого поцелуя, опубликованная в школьной газете. Хорошо хоть ее поместили не на первой полосе, поскольку Дьюи засек еще и директора Синклера выходящим из туалета с расстегнутой ширинкой, из которой торчал уголок рубашки. Вот это был действительно материал для первой полосы. И все равно — статью на четвертой с жутким заголовком «Любовь не знает классовых преград» читала вся школа.

Не знаю, какое влияние оказала статья на социальный рейтинг Кирстен, но мой взлетел. Меня замучили расспросами, однако я помалкивал. По моему разумению, Кирстен наверняка оценит парня, который не хвастает своими победами направо и налево, пусть даже этот парень на год и семь месяцев младше нее. (Да, я прокрался в канцелярию и сунул нос в досье Кирстен с целью узнать, насколько она старше меня.)

Кирстен никогда и словом не упомянула ни о статье, ни о снимке, ни, если уж на то пошло, о поцелуе. Но она не уставала повторять мне, какой я отличный парень, так что следующая порция жвачки, глядишь, не за горами.

— Это просто потрясающе, что ты так глубоко сочувствуешь маленькой проблеме Гуннара, — проговорила Кирстен, когда я вручил ей месяц, пожертвованный Хови — уже седьмой, и конца им, кажется, не предвиделось.

Тогда, услышав это, я засмеялся, удивляясь, как она может называть болезнь Гуннара «маленькой проблемой». Сейчас я не удивляюсь. И не смеюсь.

Настоящим я, Ховард Бернард Богертон, будучи в почти здравом уме и более-менее твердой памяти, передаю Гуннару Умляуту один месяц из отпущенного мне жизненного срока с учетом нижеизложенного:

1. Месяц не должен быть маем или июнем, или последним месяцем жизни Гуннара Умляута, поскольку эти месяцы уже зарезервированы другими.

2. Месяц следует изъять из конца моей естественной жизни, но никоим образом не из середины.

3. Пожертвованный месяц должен быть обнулен, если моя собственная кончина наступит до истечения 31 дня с момента заключения данного контракта.

4. Если Гуннар Умляут попытается использовать подаренный мной месяц для преступных деяний, как-то: мелкое воровство из магазинов или серийные убийства — ответственность за них не должна быть возложена на меня.

Подпись Хови Богертон

Подпись свидетеля Айра Гольдфарб

К пятнице я накопил для Гуннара целый год жизни.

В субботу вся наша семья отсыпается. Ночь пятницы в ресторане всегда заканчивается очень поздно. Мама с папой встают наутро еще позже меня, а это, что ни говорите, много значит. Около одиннадцати я приплелся на кухню и обнаружил там маму, все еще потягивающую свою первую чашечку кофе. Мама пыталась утешить объятую горем Кристину.

— Но я не хочу усыплять Икабода, — всхлипывала сестренка. — Это бесчеловечно!

— Бесчеловечно заставлять его страдать.

Мама посмотрела на кота, который, лежа на подоконнике, грелся на солнышке. Если он и страдал, то по его виду этого сказать было нельзя. Кто действительно страдал, так это мы: бедный Икабод впал в старческий маразм, забыл вид и назначение своего лотка и начал импровизировать, оставляя икабашки в самых неожиданных местах.

— Такова жизнь, — сочувственно говорила мама. — Ты же помнишь мистера Моби. Да и твои хомячки...

— Это не одно и то же! — взвизгнула Кристина.

Мистер Моби — так звали сестренкину золотую рыбку. Вернее, целую вереницу золотых рыбок. Кристина всех их называла «мистер Моби» — как «Мир моря»[8] называет всех своих звездных касаток «Шамю». Потом Кристина обратилась к более высокой ступени эволюции — хомякам, симпатичным, ласковым и злобным созданиям, покушавшимся друг на друга с такой регулярностью, что можно было подумать, будто каннибализм входит в их служебные обязанности. Однако Кристина права — тут было совсем другое дело. Кот — это член семьи. К тому же в моем нынешнем умонастроении все, что связано со смертью, было больным вопросом.

— Мам, — спросил я, — а может, пусть жизнь идет своим чередом и пусть Икабод уйдет, когда настанет его час?

— Я буду убирать за ним, если он наделает мимо лотка, — умоляла Кристина. — Обещаю!

— Ага, — сказал я. — Кто знает, может, она заставит его какашки левитировать прямо в окно.

Кристина смерила меня хмурым взглядом:

— А как насчет отдать Икабоду один из экстра-месяцев твоего дружка?

Вот тебе и раз — я и понятия не имел, что ей об этом известно. Впрочем, молва не дремлет. К счастью, сестренкины слова пролетели где-то в нескольких милях над маминой головой.

— Знаете что? — сказала она. — Меня эта тема больше не волнует. Теперь наш кот — ваша забота. — И налила себе свежую чашку кофе.

После обеда я отправился к Умляутам якобы поработать над «Гроздьями гнева». На самом деле я надеялся — и одновременно боялся — увидеть Кирстен. Оказалось, она ушла на соревнования по теннису. Я был сильно разочарован и так же сильно обрадован.

Мы уже добрались до середины «Гроздьев гнева» и решили для нашего проекта воссоздать на заднем дворе Умляутов «пыльный котел», а потом пригласить весь класс полюбоваться им. «Пыльный котел» — так называли районы пыльных бурь в тридцатые годы, когда почвы в Оклахоме, Канзасе и, кажется, Небраске высушило и разнесло ветром на все четыре стороны, что, кстати, не имеет ни малейшего отношения к «Унесенным ветром», хотя это кино сняли примерно тогда же.

Миссис Умляут опечалилась, услышав о наших планах. «Печалиться» — это слово было в ходу во времена «пыльного котла» (тогда вообще были популярны словечки типа «печалиться», «прикидывать» и «братцы»). Но поскольку задний двор весь зарос бурьяном, уже увядшим в преддверии зимы, то она в конце концов неохотно позволила угробить эти ценные насаждения при условии, что мы все восстановим весной. При этих словах я невольно покосился на Гуннара: а ну как он не дотянет до весны? Но, опять же — может, так миссис Умляут выражала надежду, что ее сын все еще будет жив.