– А тебя мусора попросили передать мне об этом? – спросила она и улыбнулась, и во рту у нее тускло блеснули две стальные «фиксы». И сизый их блеск меня тоже насторожил.
– Мне с прибором положить на то, что ты там бормочешь или думаешь. Но мы с Фоксом три дня на одних нарах валялись, и он меня попросил помочь. Вот я и мокну здесь с тобой, дурой, мать твою…
– Ты не собачься, а дело говори, если звал. Мне тоже нет интереса здесь сыреть с тобой, – сказала она, зябко передернув плечами; от сырости и холода она постукивала ногами в резиновых ботиках-полумерках – старые эти ботики на знаменитой подруге Фокса мне и вовсе не понравились.
– Записку он передал со мной. – Я протянул ей скатанную в толщину спички бумажку и носовой платок Фокса. Она жадно схватила записку и тут же стала разворачивать, а носовой платок механически вернула мне. Она не знала этого яркого шелкового платка с вензельками по углам.
Про себя я тихонечко засмеялся, хотя и сам не знал, радоваться или огорчаться своей первой удаче. Я их расколол. Я не случайно не признавал в этой красульке ни одной из тех Ань, которых я целый день запоминал по фотографиям. Со мной рядом сидела на мокрой бульварной скамейке не Аня. То есть, может, и Аня, да не та. Конечно, нет – это подсадная. Это какая-то воровская подружка, которая про них толком знать ничего не знает и которую запустили ко мне для проверки. И сейчас мне в спину наверняка смотрит не одна пара глаз, ждут с нетерпением, не буду ли я хватать и волочь в острог эту козу, уверенный, что мне удалось зацепить настоящую Аню.
Ну что же, это уже хорошо.
– Тут написано, что шлет он живой привет – на словах, значит, скажешь? – спросила недоверчиво Аня.
– Скажу, – кивнул я.
– Так говори, не телись…
– Ты, никак, грамотная? Ты там все прочитала?
– Все!
– Не видать, чтобы ты все прочитала. Там написано – обуй, одень, накорми и будь с ним ласкова! Понимаешь, ласкова!
– Не время сейчас тут ласкаться. Потом, вечерком, я тебя приласкаю…
Я посмотрел на нее с усмешкой, цыкнул слюной метра на два сквозь зубы, засмеялся:
– Видал я твои ласки в гробу. Мне Фокс сказал, что коли доставлю тебе записку, а главное, объясню на словах, что и как у него с мусорами на киче происходит, то получу за это пять тысяч. Вот мне какая ласка нужна! С пятью кусками меня и так кто хошь приласкает…
Глазки у нее от этого стали еще хитрее и глупее:
– Пожалуйста, получишь ты свои пять кусков. Рассказывай, что там и как, а вечером получишь…
– Ишь какая ты ушлая! Может, ты мне их через бабкин телефон переведешь? Паскудный вы народ, бабы! Суки! Там твой мужик парится, а ты несчастные пять кусков жмешь, жизнь его под корень сводишь…
– Да иди ты!.. Тоже мне поп нашелся – стыдить меня! Нет у меня с собой денег! Домой съезжу и привезу тебе, ужрись!..
– Во-во! Поезжай домой, возьми деньги и приезжай снова. И запомни, Фокс мне сказал, что шансов у него дня на два, на три осталось, потом переведут его в Матросскую Тишину, и тогда хана! А сейчас еще остается шанец выскочить. На тебе его платок, он мне зачем-то велел отдать обязательно! И вали за деньгами, я сюда через два часа снова подгребу!..
На ее маленьком лобике четко обозначилась сиротливая морщинка – она думала, ей надо было принять решение, или, может быть, вспоминала она запасной вариант, которым бандиты должны были обязательно ее снабдить.
– Мне далеко надо ехать, – сказала она наконец. – Давай так договоримся: встретимся с тобой на Первой Мещанской, угол Банковского. Там еще булочная есть. Вот около этой булочной в полвосьмого. Сделано?
– Мне туда тоже далеко… отсюда. Да черт с тобой! Только гляди без фокусов – я деньги вперед пересчитаю, ты не думай, не лопух…
Она кивнула и ухмыльнулась, и мне показалось, что в сизой ее стальной ухмылке было злорадство.
– До вечера, пока! – Махнула рукой и пошла в сторону Никитской. И ни одного из наших я поблизости не видел. Где-то здесь же были и Жеглов, и Пасюк, и Коля Тараскин, но я их никого не видел.
А я пошел в Кинотеатр повторного фильма. В четыре тридцать там шла картина «Светлый путь», я взял билет и вошел в вестибюль. И еще в кассе заметил, что около меня вьется парень в сапогах-гармошках, штанах с напуском и косой челочкой из-под модной малокопеечки – крохотной кепчонки с узеньким козырьком и пуговицей в середине.
Я добросовестно осмотрел фотографии всех киноартистов, которые были развешаны в вестибюле, и, переходя от стены к стене, углом глаза видел, как рядом мелькает малокопеечка. Потом спустился на первый этаж, и в уборной рядом со мной уже ныряла среди лиц и спин косая челка над юркими мышиными глазками. И недалеко от автомата в упор меня кольнул этот настороженный взгляд, он отирался об меня, щупал, держал, он сам боялся – потерять меня или обнаружить себя? Я бесцельно покрутился еще несколько минут – мне надо было дать Жеглову доехать до места. И автомат был, как назло, не в будке, а просто висел телефонный аппарат на стене.
Пошарил я в кармане, нашел пятнадцатикопеечную монету, юркнула она беззвучно в щель, и, прикрывая на всякий случай диск ладонью, набрал я наш номер. А за спиной все ошивался молодец в малокопеечке – я почти его дыхание слышал у себя за спиной. Один только гудок раздался в трубке, и жегловский быстрый баритончик плеснулся мне в ухо:
– Слушаю!..
– Маня? Это Маня? – неспешно начал я. – Маня, это я, Володя.
– Шарапов, слушаю тебя, говори…
– Да как же я теперь приеду, когда у меня права забрали?..
– Они что, рядом с тобой? Шарапов, ты знаешь, что за тобой «хвост»?
– Так я об этом и толкую! Никак мне теперь без прав. Но я думаю, числа, может быть, девятнадцатого или двадцатого выберусь я к вам…
– Володя, тебе назначили встречу между семью и восемью вечера? Я тебя правильно понял?
– Ну конечно, не от меня же это зависит. Я точно так и постараюсь. Где-нибудь посредине…
– В девятнадцать тридцать? Правильно, Володя? Я тебя понял?
– Ну конечно, ты ведь баба сознательная. За это и ценю тебя…
– Давай, давай, ты не резвись там! Сориентируй по месту.
– А че там! От моего дома прямая дорога, чешу себе по солнцу – и привет!..
– На Сретенке? – быстро спросил Жеглов.
– Не-а… От колхоза нашего асфальт идет…
– От Колхозной площади? На Мещанке?.. – Я чувствовал, что Жеглов просто дрожит на том конце провода.
Зазвонил первый звонок, открылись двери в зал, надо было кончать.
– Ага, конечно. Как на большак выедешь, там уже не собьешься. Пятый поворот, коли память не сшибает…
– Угол с переулком?..
– Ага. Бог даст, и я к вам приеду, Маня…
– Переулок Астраханский? Капельский?..
– Нет, Маня, не смогу, попозже…
– Банковский?..
– Это точно! Там и для детишек с хлебушком будет посвободнее…
– Ты про булочную на углу говоришь? – надрывался, исходил у телефона Жеглов.
– Верно, Маня. А? Да я в кинишку намылился сходить, времени у меня теперь навалом. Ну, прощевайте там, деток своих целуй. А я постараюсь выбраться к вам…
И повесил трубку, обернулся – юркнула в толпу, затерялась коричневая кепчонка.
Разговор он весь слышал.
В зале этот поганец тоже сидел все время за моей спиной, ряда на два подальше, и его присутствие меня невольно нервировало. Почему-то все время стоял у меня перед глазами прибитый ножом к лавке Вася Векшин. На экране пела, плясала, стреляла глазками Любовь Орлова, двигалась она своим замечательным путем от девки-замарашки до знатной стахановки, но, честно говоря, ничего я не запомнил из этого фильма, потому что не до него мне было. В зале было душно, плавал кислый запах мокрого сукна, пота и гуталина, люди вокруг меня хохотали и топали ногами, а я сидел и думал о том, что дело, похоже, не сорвалось, и сегодня уж конечно мы с Варей не увидимся, а с двенадцати ночи у нее дежурство – ей три смены осталось до демобилизации, – и если сегодня у меня все пройдет благополучно, то, может быть, на этой неделе вся история закончится и мы с Варей пойдем в загс, а потом устроим свадьбу, позовем Жеглова, всех наших ребят, Вариных подруг – это будет замечательный праздник. Только бы с этими проклятыми выползнями закончить!
