Еще один шаг в интерпретации, и странные следы «Сверх-Оно» представляются следами иной, утерянной реальности или иных взаимоотношений между «Я» и реальностью. Доминирующее у Фрейда понятие реальности, которое сгустилось в принцип реальности, «тесно связано с отцом». Это понятие противостоит «Оно» и «Я» как враждебная внешняя сила, и соответственно отец является фигурой в значительной степени враждебной, чью власть символизирует угроза кастрации, «направленная против удовлетворения либидозного влечения к матери». Для «Я» путь к зрелости лежит через подчинение этой враждебной силе: «покорность угрозе кастрации» является «решающим шагом в утверждении „Я“ как основывающегося на принципе реальности» [303]. Однако эта реальность, противостоящая «Я» извне как антагонистическая сила, — не единственная и не первичная действительность. Развитие «Я» «удаляется от первичного нарциссизма», на этой ранней ступени реальность «находится не извне, а содержится в „пред-Я“ первичного нарциссизма». Она не враждебна и не чужда «Я», «внутренне с ним связана и даже не отличается от него первоначально» [304]. Эта реальность впервые (и в последний раз?) переживается ребенком в либидозном отношении к матери — отношении, которое вначале погружено в «пред-Я» и только впоследствии откалывается от него. Но с распадом этого первоначального единства развивается тяга к его восстановлению: «либидозное общение между ребенком и матерью» [305]. На этой начальной стадии отношения между «Я» и реальностью, нарциссический и материнский Эрос, по-видимому, совпадают, впервые реальность переживается как либидозное единство. Нарциссическая фаза индивидуальной прегенитальности «воспроизводит» материнскую фазу в истории человеческой расы. Это создает реальность, вызывающую у «Я» реакцию не защиты или подчинения, но совершенного отождествления со «средой». Но в свете отцовского принципа реальности «материнское представление» о реальности круто переходит в отрицание и ужас. Побуждение к восстановлению утерянного нарциссически-материнского единства истолковывается как «угроза», а именно как угроза «поглощения» всемогущим материнским чревом [306]. Теперь враждебность отца оправданна, и он предстает как спаситель, наказывающий инцестуозное желание и защищающий «Я» от его исчезновения в матери. Вопрос не в том, что нарциссически-материнское отношение к реальности не может «вернуться» к менее изначальным, менее «жадным» формам при зрелом «Я» и развитой цивилизации, но в том, что необходимость подавления такого отношения без колебаний принимается как само собой разумеющаяся. Патриархальный принцип реальности сохраняет влияние и на психоаналитическую интерпретацию. Указывающие за его пределы «материнские» образы «Сверх-Я» — скорее обещания свободного будущего, чем память о темном прошлом.

Однако даже если можно проследить материнскую либидозную нравственность в структуре инстинктов, даже если Эрос способен воспринять порядок чувственной рациональности, весь проект нерепрессивного развития наталкивается на глубинное препятствие — а именно на связь Эроса с инстинктом смерти. Грубый факт смерти раз и навсегда перечеркивает реальность нерепрессивного существования. Ибо смерть — это последнее средство отрицающей силы времени. Но ведь «радость жаждет вечности». Идеал удовольствия — отсутствие времени. «Оно», первоначальная область принципа удовольствия, неподвластно его силе. Однако «Я», через которое удовольствие только и становится реальным, полностью зависимо от времени. Уже предчувствие неизбежного конца, не покидающее ни на миг, вносит репрессивный элемент во все либидозные отношения, а в само удовольствие — момент страдания. Эта первая фрустрация в структуре инстинктов человека становится неистощимым источником всех остальных фрустраций, а также их социальной эффективности. Человек приходит к тому, что «это все равно не может продлиться вечно», что всякое удовольствие кратко, что для всех конечных существ час их рождения есть час их смерти — и что иначе быть не может. Он смирился еще до того, как общество принудит его методически упражняться в смирении. Поток времени — природный союзник общества в сохранении правопорядка, покорности и институтов, которые бесповоротно оттесняют свободу в сферу утопии; поток времени помогает людям забыть о том, что было, и о том, что может быть: он предает забвению лучшее прошлое и лучшее будущее.

Это умение забывать — само результат длительного и безжалостного воспитания опытом — необходимое требование психической и физической гигиены, без которой цивилизованная жизнь была бы непереносимой; но это также и умственная способность, поддерживающая покорность и отказ. Забыть — значит простить то, что не подлежит прощению с позиции справедливости и свободы. Такое прощение воспроизводит условия, которые воспроизводят несправедливость и рабство: забыть прошлую боль — значит простить тех, кто причинил ее, оставив их торжествующими. Раны, залечиваемые временем, содержат яд. Одна из благороднейших задач мысли, направленных против этой капитуляции перед временем, — восстановить в своих правах память как движущую силу освобождения. Завершая «Феноменологию духа», Гегель говорит об этой функции памяти (Errinerung);в этой функции же она входит и в теорию Фрейда [307]. Как и умение забывать, умение вспоминать — продукт цивилизации и, может быть, ее самое древнее и наиболее фундаментальное психологическое достижение. Ницше увидел в тренировке памяти начало цивилизованной морали — в особенности памяти об обязательствах, соглашениях, взносах [308]. Этот контекст указывает на односторонность тренировки памяти в цивилизации, помнить полагалось, главным образом, об обязанностях, а не об удовольствиях, память была привязана к несчастному сознанию, вине и греху. В ней сохранялись невзгоды, угроза наказания, но не счастье и не обещание свободы.

Без разрешения вытесненного содержания памяти, без раскрепощения ее освобождающей силы нерепрессивная сублимация немыслима. От мифа об Орфее до романа Пруста счастье и свобода связывались с обретением времени: temps retrouvi.Воспоминание возвращает temps perdu [309], которое было временем удовлетворения и осуществления. Воспоминание движет Эросом, который проникает в сознание и поднимает бунт против порядка отказа. Память помогает Эросу в его усилии победить время в мире, в котором оно господствует. Но до тех пор пока время удерживает свою власть над Эросом, счастье по самой своей сущности остается связанным с прошлым. Жестокий афоризм, гласящий, что истинный рай — это потерянный рай, — приговор и в то же время спасение temps perdu.Потерянный рай истинен не только потому, что в ретроспективе ушедшая радость кажется более прекрасной, чем она была на самом деле, но потому, что только воспоминание освобождает радость от тревоги, вызванной ее преходящестью, и, таким образом, придает ей иначе немыслимую длительность. Время лишается своей власти, когда память спасает прошлое.

Но эта победа над временем эфемерна, так как ограничена искусством и условностью; память становится реальным оружием, только воплощаясь в историческом деянии. Тогда борьба против времени становится решающим моментом в борьбе против господства: