И тут понял Зариадр, что сон снится не только ему, но и там, за несколько десятков миль этой ковыльной степи, в скифском замке, тот же сон видит прекрасная Одатида, о которой он столько слыхал. Наутро он направил туда сватов. Царь Омарт отказал ему. Единственной причиной отказа было его чужеземное происхождение, а царь, не имея сына, не хотел, чтобы его наследство перешло в чужие руки. И, конечно, решил поскорее найти зятя из знатных родов своей страны. Царь Омарт объявил, что во дворце состоится большое торжество, и пригласил всех своих князей на предстоящее обручение своей дочери. А когда все съехались и по кругу пошли кубки, разнося веселье среди гостей, царь велел позвать дочь и обратился к ней при всех с такими словами:

– Мы тут, дочь моя Одатида, проводим твое обручение. Окинь всех взглядом и к каждому присмотрись отдельно, а потом возьми золотую чашу, наполни вином и подай тому, кого пожелаешь себе в мужья. И того ты будешь женой.

Одатида никогда еще не видела столько мужчин, собравшихся вместе. Осматривалась, с беспокойством разглядывала окружавшие ее лица, красные и усатые, мощные плечи, покрытые шкурами диких зверей, огромные руки, сжимающие большие кубки, полные темного вина. Ее взгляд пролетел по толпе, как испуганная птица, не увидев нигде того, который снился ее душе. И с плачем она ушла, думая, что Зариадр забыл ее, раз не внял ее призыву. Ибо она предупредила его обо всем.

Зариадр в это время был в пути. Прибыв на место, укрыл повозку в кустах, а сам, одетый в скифскую одежду, вошел в пиршественный зал. Никто не обратил на него внимания, поскольку в это время два самых сильных княжеских отпрыска боролись. Он протолкался через толпу и стал рядом с Одатидой, которая, заливаясь слезами, наполняла вином золотую чашу. Заметив Зариадра, она долго глядела на него, словно хотела убедиться, действительно ли это он. Вдруг вскрикнула и протянула ему чашу, полную вина. Никто этого не видел и не слышал, потому что в это время один из князей упал на землю, увлекая за собой противника. С пола взметнулись клубы пыли, с опрокинутых столов посыпались со звоном золотые и серебряные сосуды. Зариадр вынес полуобмершую Одатиду. Прислуга видела это, но никто не выдал их: все обожали царевну.

Похищение обнаружили слишком поздно. Когда разъяренный Омарт собрался в погоню, возлюбленные были уже далеко. Они чувствовали себя в безопасности и, прижавшись друг к другу, ехали через ночную степь.

– Дрожишь? – сказал Зариадр.

– Так же, как и ты.

– Почему?

– От счастья.

– Не знал, что счастье пугает до дрожи.

Когда души убитых Одиссеем женихов опустились в Аид, их обступили тени героев Троянской войны и с интересом расспрашивали, по какой причине столько отборных юношей в один день пополнило скорбные ряды владыки подземного царства. Среди них находился и грустный Агамемнон с раной на шее, нанесенной ему его собственной женой. Он слушал удивительный рассказ о беспримерной верности жены Одиссея. В конце, вздохнув, сказал:

Царь царей говорил правду. Гомер окружил Пенелопу ореолом непреходящей славы. Ее имя стало символом, высшей степенью супружеской верности. И это тем ценнее, что верность не вызывалась суровой необходимостью, ибо Пенелопа была очень привлекательной женщиной. Поэт приравнивает ее к Афродите с ее милой улыбкой и к Артемиде с ее стройными ногами. Мы видим ее склонившейся над ткацким станком, на котором ткет она покрывало, коего кончить ей не суждено, и еще видим в тот великий момент, когда она появляется среди женихов с луком Одиссея в руках – достойная, недоступная, заманчивая.

Пенелопа мудра, ее суждения благородны и справедливы, сердце доброе и мужественное, а уж такая скромница, что спускается в общий зал из верхних своих комнат подобно несовершеннолетней девице, всегда в обществе служанок, и держится в стороне от толпы гостей. Одиссей унес с собой драгоценную память о ней, и ложе бессмертной богини не могло угасить в нем тоску по любимой супруге. А она – словно время бессильно перед ее красотой, – несмотря на свои сорок лет, излучает такое очарование, что самые избранные молодые люди из окрестных княжеских родов ищут ее руки.

Пенелопа глуха к их мольбам и угрозам. Она верна мужу, может, не ему самому, а их прежней любви и его тени. Ибо уже оплакала его (ведь давно трава выросла на месте, где стояла Троя), не надеется на его возвращение, не имеет никаких достоверных известий о нем, а тем не менее героически отвергает все искушения, согретая искрой какой-то почти сумасшедшей надежды. Этот идеальный портрет побуждал к недоверию. Древние риторики шумно воздавали «хвалу Пенелопе», но историки, мифографы и поэты, изучавшие старые легенды, наталкивались на какие-то иные, несмелые упоминания, намеки на то, что не все было так, как описал Гомер. Мощный золотой поток поэзии Гомера поглотил миф о Пенелопе, затмил все своим великолепием и совершенством и отбросил как бесполезный мусор из своего русла исчезающе малые, но несколько отличные представления.

Но раз они все-таки уцелели, более поздние писатели стали подумывать: зачем бы это Гомеру полностью затушевывать все неблагоприятные для Пенелопы упоминания и, невзирая на них, превозносить ее как идеальную женщину?

По литературному миру пошли сплетни, слухи. Гомер, этот старый и, как говорили, слепой поэт, не всегда был так стар и определенно не был слепым. Он демонстрирует очень подробное знание Итаки. И сейчас еще можно убедиться в достоверности его описания, ибо горы сохранили свои очертания, заливы и форма побережья остались такими же, какими изображены в «Одиссее». Таким образом, Гомер был на Итаке, и не мимоходом, а достаточно долго, чтобы все подробно осмотреть и запомнить. Пребывал там только из простого любопытства? Кто знает!

И вот родилась не легенда, а словно бы слух, несмелое подозрение, что Гомер пребывал при дворе Одиссея во время отсутствия там хозяина. Его звучный голос, понимание гармонии, его песни захватили, покорили опечаленную душу Пенелопы, и он, может быть, был первым, кто дал ей утешение после стольких дней одиночества и опустошения. А когда он уезжал, то увозил с собой не только память о замечательной женщине, очарование которой не могли ослабить ни слезы, ни время, но и венок песенных восхвалений, сотканный из глубокой благодарности за милые, незабываемые минуты.

Таким старались понять Гомера все те, кто не особенно верил в непоколебимую верность супруги царя– странника. Почему бы ей вдруг так отличаться от прочих? Откуда у нее постоянство, какого не обнаружила ни одна из жен героев осады Трои? Столь редким постоянством не отличались ни Елена, ни Клитемнестра, в жилах которых текла бессмертная кровь Зевса. Трудно вообразить, чтобы именно она, дочь Икария…

Она, кстати, состояла в родстве с обеими легкомысленными женщинами. Отец ее, Икарий, был братом спартанского царя Тиндарея, формального отца Елены Троянской. Икарий, изгнанный с родины, нашел пристанище в Этолии. Он был тогда еще очень молод. Чтобы заглушить в себе тоску по отчему дому, бродил по лесам и горам. Там он и познакомился с одной наядой, маленькой голубоглазой богиней родника. Длинных объяснений своих чувств от него не потребовалось: водяные богини очень милы и понятливы. Голубоглазая наяда сразу сообразила, что от нее надо красивому Икарию, и, поскольку желание его не показалось ей предосудительным, она приняла его в свои прохладные объятия. Наяда родила ему пять сыновей и одну дочь по имени Пенелопа. Та милая наяда, по слухам, носила имя Перибоя. Впрочем, не следует этому особенно доверять. Солидные писатели приводят еще четыре имени, а некоторые признают их все, подтверждая тем легкомыслие и ветреность Икария, отца Пенелопы.