Наконец г. А. прекратил свои расспросы. Дверь затворилась. Лица в окошке исчезли. Мы осмотрели сад и дом и возвратились очень довольные своим посольством.

Таким образом, видел я харем: это удалось редкому европейцу. Вот вам основание для восточного романа.

Война казалась кончена. Я собирался в обратный путь. 14 июля пошел я в народную баню и не рад был жизни. Я проклинал нечистоту простынь, дурную прислугу и проч. Как можно сравнить бани арзрумские с тифлисскими!

Возвращаясь во дворец, узнал я от Коновницына[234], стоявшего в карауле, что в Арзруме открылась чума. Мне тотчас представились ужасы карантина, и я в тот же день решился оставить армию. Мысль о присутствии чумы очень неприятна с непривычки. Желая изгладить это впечатление, я пошел гулять по базару. Остановясь перед лавкою оружейного мастера, я стал рассматривать какой-то кинжал, как вдруг кто-то ударил меня по плечу. Я оглянулся: за мною стоял ужасный нищий. Он был бледен как смерть; из красных загноенных глаз его текли слезы. Мысль о чуме опять мелькнула в моем воображении. Я оттолкнул нищего с чувством отвращения неизъяснимого и воротился домой очень недовольный своею прогулкою.

Любопытство, однако ж, превозмогло; на другой день я отправился с лекарем в лагерь, где находились зачумленные. Я не сошел с лошади и взял предосторожность стать по ветру. Из палатки вывели нам больного; он был чрезвычайно бледен и шатался как пьяный. Другой больной лежал без памяти. Осмотрев чумного и обещав несчастному скорое выздоровление, я обратил внимание на двух турков, которые выводили его под руки, раздевали, щупали, как будто чума была не что иное, как насморк. Признаюсь, я устыдился моей европейской робости в присутствии такого равнодушия и поскорее возвратился в город.

19 июля, пришед проститься с графом Паскевичем, я нашел его в сильном огорчении. Получено было печальное известие, что генерал Бурцов был убит под Байбуртом. Жаль было храброго Бурцова, но это происшествие могло быть гибельно и для всего нашего малочисленного войска, зашедшего глубоко в чужую землю и окруженного неприязненными народами, готовыми восстать при слухе о первой неудаче. Итак, война возобновлялась! Граф предлагал мне быть свидетелем дальнейших предприятий. Но я спешил в Россию… Граф подарил мне на память турецкую саблю. Она хранится у меня памятником моего странствования вослед блестящего героя по завоеванным пустыням Армении. В тот же день я оставил Арзрум.

Я ехал обратно в Тифлис по дороге уже мне знакомой. Места, еще недавно оживленные присутствием 15 000 войска, были молчаливы и печальны. Я переехал Саган-лу и едва мог узнать место, где стоял наш лагерь. В Гумрах выдержал я трехдневный карантин. Опять увидел я Безобдал и оставил возвышенные равнины холодной Армении для знойной Грузии. В Тифлис я прибыл 1-го августа. Здесь остался я несколько дней в любезном и веселом обществе. Несколько вечеров провел я в садах при звуке музыки и песен грузинских. Я отправился далее. Переезд мой через горы замечателен был для меня тем, что близ Коби ночью застала меня буря. Утром, проезжая мимо Казбека, увидел я чудное зрелище. Белые оборванные тучи перетягивались через вершину горы, и уединенный монастырь[235], озаренный лучами солнца, казалось, плавал в воздухе, несомый облаками. Бешеная Балка также явилась мне во всем своем величии: овраг, наполнившийся дождевыми водами, превосходил в своей свирепости самый Терек, тут же грозно ревевший. Берега были растерзаны; огромные камни сдвинуты были с места и загромождали поток. Множество осетинцев разработывали дорогу. Я переправился благополучно. Наконец я выехал из тесного ущелия на раздолие широких равнин Большой Кабарды. Во Владикавказе нашел я Дорохова[236] и Пущина. Оба ехали на воды лечиться от ран, полученных ими в нынешние походы. У Пущина на столе нашел я русские журналы. Первая статья, мне попавшаяся[237], была разбор одного из моих сочинений. В ней всячески бранили меня и мои стихи. Я стал читать ее вслух. Пущин остановил меня, требуя, чтоб я читал с большим мимическим искусством. Надобно знать, что разбор был украшен обыкновенными затеями нашей критики: это был разговор между дьячком, просвирней и корректором типографии, Здравомыслом этой маленькой комедии. Требование Пущина показалось мне так забавно, что досада, произведенная на меня чтением журнальной статьи, совершенно исчезла, и мы расхохотались от чистого сердца.

Таково было мне первое приветствие в любезном отечестве.

Пушкин работал над своим романом в стихах (на первых порах оп называл его и поэмой), вперемежку с созданием других произведений разнообразных жанров, почти восемь с половиной лет (1823—1831). Роман печатался отдельными книжками-главами по мере их написания.

На следующий же день после окончания девятой (ставшей впоследствии восьмой) главы, 26 сентября, был составлен план-оглавление всего романа в девяти главах с разбивкой его на три части, по три главы в каждой, с заглавием каждой главы и указанием времени и места ее написания. В первую часть вошли главы: Хандра, Поэт, Барышня; во вторую: Деревня, Именины, Поединок; в третью: Москва, Странствие, Большой свет; в конце должны были идти Примечания и следовала помета (общий подсчет времени работы): «1823 год 9 мая Кишинев — 1830, 25 сентября Болдино... 7 лет 4 месяца 17 дней». Однако работа над «Евгением Онегиным» не кончилась.

Сперва Пушкин предполагал издать вместе восьмую и девятую главы и в ноябре 1830 г. написал к ним предисловие. Но ни эти главы, пи вообще роман в девяти главах по политическим и цензурным условиям напечатать не удалось. Об этом стало известно из опубликованного только в советское время сообщения П. А. Катенина первому биографу поэта П. В. Анненкову: «Об восьмой главе «Онегина» слышал я от покойного в 1832 году, что сверх Нижегородской ярмонки и Одесской пристани Евгений видел военные поселения, заведенные гр. Аракчеевым, и тут были замечания, суждения, выражения, слишком резкие для обнародования, и потому он рассудил за благо предать их вечному забвению и вместе выкинуть из повести всю главу, без них слишком короткую и как бы оскудевшую». О крайней резкости строф о военных поселениях свидетельствует то, что никаких следов их не обнаружено: видимо, даже оставлять их в рукописи было небезопасно, и они были начисто уничтожены поэтом. Вынужденное изъятие из романа целой главы, естественно, нарушало не только классически стройную его композицию, но и фабульное движение и развитие. Пушкин сделал это изъятие, в сущности, незаметным для читателя, сумел сообщить роману новую целостность и гармоническое единство. Но это потребовало немалой дополнительной работы над заключительной (девятой, а теперь ставшей восьмой) главой, которая осуществлялась в течение 1831 г.; в частности, 5 октября было написано ранее отсутствовавшее письмо Онегина к Татьяне. Полностью ( в составе восьми глав) роман в стихах был опубликован в 1833 г.; второе издание вышло перед самой смертью поэта, в 1837 г. При печатании Пушкин по разным соображениям, главным образом политического порядка, пропустил ряд строф, обозначив их место соответствующими порядковыми цифрами. Учитывая чрезвычайно тяжелые цензурные условия, он, помимо исключения первоначальной восьмой главы, вынужден был переделать некоторые строфы, отдельные стихи и в других главах.

Стихотворное посвящение («Не мысля гордый свет забавить...»), обращенное к П. А. Плетневу, который систематически помогал Пушкину в издании его сочинений, в том числе и «Евгения Онегина», сперва было помещено в отдельном издании четвертой и пятой глав. В приложении были даны «Отрывки из путешествия Онегина».