— Повезло мужику, — ухмыльнулся Василий Иванович, когда они прошли перекресток и освободили нам путь. — В цветнике-малиннике служит.

— Кто-то же должен и тут служить. Почему не он? — философски отозвался Коган.

Все окна в домах крест-накрест заклеены полосками белой бумаги.

Прохожих было мало. А вот очередей у магазинов, хлебных и керосиновых лавок много. Длинных. Большинство в очередях женщины.

У большого магазина ''Гастроном'' на Разгуляе очередей не было совсем. Зато стоял на входе швейцар в золотых галунах, как в ресторане.

— Коммерческий, — кратко ответил на мой вопрос Василий Иванович. — Тут карточки не отоваривают, а цены непмановские. Водка почти как на барахолке стоит. Зато есть почти всегда.

Вроде немного проехали, а навстречу попалось по очереди пять пеших и три конных патруля. Конные патрульные отличались белыми полушубками, белыми же барашковыми финскими шапками и автоматами поперек груди. Пешие ходили в шинелях, суконных ушанках, валенках и отличались очень длинными винтовками, что казалось, они своими игольчатыми штыками вот-вот заденут провода.

— В полушубках катается конвойный эскадрон НКВД, который в Лефортово расположен. А пёхом патрули с истребительного батальона народного ополчения, — пояснил нам водитель. — Чем их только не вооружают. Эти получили со складов длительного хранения французские винтовки с империалистической войны хранящиеся. Вроде приехали, товарищ старший политрук.

— Точно, — подтвердил Коган, сверив номер большого шестиэтажного дома серого кирпича со своей шпаргалкой. — Давай в арку, во двор заезжай и направо. Нам первый подъезд нужен.

Заехали во двор. Подкатили к первому подъезду.

Точнее к тому, что осталось от первого подъезда. Первые полтора подъезда как обрубило. Видны были внутренности остатков квартир. И в этом было что-то неприличное, как будто подглядываю я за интимной жизнью своих соседей. На третьем этаже раскачиваясь, скрипела детская коляска, висевшая ручкой на торчащей балке. Модная коляска: низкая со спицованными колесами на резиновом ходу, металлическая, окрашенная как автомобиль в голубой лак. С коляски ветер колыхал зацепившуюся за нее розовую пелёнку. Первый и второй этаж были завалены обломками кирпича и ломаным деревом перекрытий, остатками чьей-то мебели. На всем лежал толстый слой неубранного снега. Только проезжая часть была кое-как расчищена.

— Килограмм двести пятьдесят бомбочка прилетела, — прикинул шофёр.

— Сапожник без сапог, — без улыбки, грустно сказал Коган и посмотрел на меня сочувственно.

— Я так понял, что я больше не москвич? — спросил я.

— Почему это? — переспросил меня Саша.

— Дома нет. Жить негде. Вот так вот: не жил богато, не хрен начинать.

— Прописка осталась, — подсказал водитель. — Надо у домоуправа справку взять. И выписку из домовой книги и о том, что вы жертва фашистской бомбежки. Вам по ней другую комнату дадут. В Моссовете. Не обязательно, что таком же хорошем доме. Но попытаться стоит. Думаю, герою не откажут.

— Пошли искать домоуправа, — сказал мне Коган, открывая дверцу и впуская в автомобиль холодный воздух. — А ты, Василий Иванович, нас с улицы у арки подожди.

Домоуправа нашли быстро в холодном полуподвальном помещении в середине дома, который обнимал уютный двор буквой ''П'', как бы раньше сказали ''покоем''.

Типичный канцелярский кабинет, скупо освещенный стеклянной керосиновой лампой в стиле модерн под вычурным стеклянным же абажуром. Про такие вещи говорят: остатки былой роскоши. Мягкий свет несколько скрывал общую обшарпанность помещения. Два письменных стола составленных у высокого расположенного окна в световом колодце и пара шкафов. Пустая вешалка у двери. Небольшой портрет Сталина на стене. Что удивительно не фотография, а картина маслом.

Усталая женщина лет тридцати закутанная в валенки, длинную суконную юбку, чёрный ватник и два бурых пуховых платка. Один на голове другой на груди крест-накрест поверх телогрейки. На носу очки ''велосипед'' в темной роговой оправе.

Как всегда первым выступил Коган, стяжав на себя всё внимание.

Услышав мою фамилию, женщина сняла очки, подвинула политрука немного в сторону и спросила меня с тревогой.

— Ариэль, ты меня совсем не узнаешь? Неужели я так подурнела?

На что Коган, не удержавшись, подколол.

— Он теперь после падения с небес на землю без парашюта и мать родную не узнает. Контузия у него.

Сейчас, когда домоуправ сняла платок и очки, ее можно было назвать даже красивой. Только очень усталой и какой-то недокормленной.

— Извините. Но я ничего не помню из того, что было до того как я очнулся от клинической смерти, — проблеял я.

Не знаю почему, но мне стало стыдно перед этой женщиной.

— Может это и к лучшему, — загадочно произнесла она. — Я слушаю ваши потребности, товарищи командиры.

Через полчаса мы вышли из полуподвала на свежий воздух, засовывая в полевую сумку Когана справку о разбомбленном жилище, которую надо было еще утвердить у участкового уполномоченного в милиции. Кроме нее еще и выписку из домовой книги о прописке гражданина Фрейдсона А. Л. в квартире номер тринадцать на площади аж в двадцать три квадратных метра, с балконом, с 17 августа 1940 года. Больше в комнате никто прописан не был. Фрейдсон оказался действительно холост. И бездетен.

— Слушай, Ари, я что-то не догнал, что у тебя было с этой женщиной? — Коган склонил голову к левому плечу.

— Если бы я сам помнил, — отмахнулся я. — Но от ее взгляда я чувствую себя почему-то виноватым.

— Может, вы раньше жили вместе. А? — подмигнул Саша.

— Тогда бы она бросилась бы мне на шею, — предположил я.

— Скромная женщина, — вздохнул политрук. — Ты действительно к ней ничего не испытываешь? Симпатичная мордашка.

— В том-то и дело что ничего, — я с шумом вздохнул носом. — К ней ничего. А чувствую себя как бы виноватым перед ней. Странно. И выпить хочется до смерти.

— А вот этого как раз и не надо, — наставительно произнес политрук. — Ты уже выпил разок до смерти. На Новый год. До сих пор пол Москвы на ушах стоит.

Приехал мозголомный академик. Без ассистентки. Муштровал меня своими тестами полдня. Я даже ЛФК пропустил. Что-то долго писал он в толстую тетрадь американской самопиской.

Наконец он разродился выводами.

— Со своей стороны, молодой человек, я не вижу у вас никаких противопоказаний к воинской службе, в том числе и лётной. Но это мнение учёного, а у врачей свои резоны. Насколько я понимаю, вам они инкриминируют не ретроградную амнезию, и даже не диссоциированную амнезию, а диссоциированную фугу. Редкое заболевание, про которое никто ничего практически не знает. Так есть некий набор описанных случаев и более ничего.

— А с чем едят эту вашу фугу, — заинтересовался я. Все же о моей судьбе речь идет.

— Это более тяжелое заболевание, чем амнезия. Амнезия, особенно травматическая, как правило, со временем проходит, и человек все вспоминает. Особенно если тут помню, а тут не помню. Амнезия может поражать различные виды памяти, фуга — исключительно личностные. Фуга проявляется совсем по-другому. Внезапно человек срывается, уезжает в другие края и полностью забывает свою биографию и все личные данные, в том числе и свое имя. Во всем остальном они вполне себе нормальные люди. Бывало, брали себе новое имя и нормально работали до конца жизни. Некоторые вдруг вспоминали все, но тут же забывали о том, что с ними происходило во время фуги. Когда такое произойдет, не может предсказать никто. Тем более врачи. Слишком мало материала для анализа. Я свое положительное мнение о вас напишу, конечно, но я не врач и никакой ответственности в отличие от них не несу. А врачи подстрахуются. Мой вам совет — не лезьте в бутылку и не спорьте с врачебной комиссией.

— Но мне на фронт надо. Летать. Сбивать фашистов.

— Вы помните, как управлять самолетом?

— Нет. Но если это тело научилось один раз управляться с крылатой машиной, то второй раз это сделать будет легче.