Столяр что-то стругает. Ему первое задание — стол для макета.

Ушел в свою просторную землянку — там все же прохладнее, чем на улице, и вызвал к себе особиста. Тот так и не появился за сутки пред мои светлые очи. Очи, между прочим, непосредственного начальника. Такое поведение в армии борзостью называется.

Явился, не запылился. Доложился, дыхнув на меня свежим водочным перегаром. Синеглазый блондин под метр восемьдесят роста. Наглый. Самоуверенный. Таких бабы любят.

— Товааарищ капитаан, путееем снакомы: я политрук Тынис Ратас, оперупааалнамоооченый осопаго оттела в полку. Тумаю, са снакомство нам надо выииипить. — И вынимает из кармана широкого галифе бутылку водки казенной, с красной засургученной головкой.

— Убери, — приказываю строго. — День в разгаре. Работать надо, а не бражничать. Вам понятно?

Смотрит мне в глаза прямо, вертит бутылку в руках, не зная, куда пристроить эту немудрёную взятку. Непонятно ему.

— Убери, — повторяю. — А раз знакомиться пришел, то изволь. Пока капитан, но уже батальонный комиссар Фрейдсон Ариэль Львович, военный комиссар этого штурмового полка со вчерашнего дня. И если вы пропустили визит в полк члена Политбюро, то плохо работаете, оперуполномоченный.

— Эттто меняя не касаааитса, — возражает. — Я в полку толькооо карающий меч пааартии.

— А я в полку полномочный представитель этой партии. И вы, согласно уставу и положениям, мне непосредственно дисциплинарно подчинены. И если не хотите увидеть выговор вам на доске приказов на всеобщем обозрении, то прекращайте квасить, товарищ Тынис. Жду вас завтра с отчетом о положении в полку. Пока свободны.

Что ж, сам напросился, ''кровавая гэбня'', в сегодняшнем же политдонесении это эстонское пьянство надо мне обязательно отразить. Как и то, что его ''не касается'' безопасность члена Политбюро ЦК партии и члена Военного совета фронта. Вот интересно: Ворона в боевом донесении об этом писал?

Взял запасную гимнастёрку и пошел в столовую перешивать знаки различия. В землянке темновато. Нечего глаза ломать. А приказ со дня на день ожидается.

Подходя к навесу, слышу звонкий мелодичный голос. Приятней, чем у Костиковой, между прочим. Только жалостный.

— Что так грустно поёшь, красавица, — спрашиваю девчушку в расстегнутой гимнастёрке, рукава засучены, на голове цветастая косынка. Растирает в глиняной миске сурик. Самодельным деревянным пестиком.

Поворачивается. И, правда, красавица. Чем-то неуловимо на зенитчицу Рогожину с переправы похожа.

— Ой, товарищ капитан… — смущённо пытается встать с лавки.

— Сиди, сиди, — кладу руку на узкое девичье плечо и меня как током продёрнуло. Аж в голове слегка закружило от приятности ощущения. — Это для чего ты тут стараешься?

— Боец Завьялова. Это, товарищ капитан, краска. Комполка приказал. Сурик в глину добавим для крепости. Чтобы не так трескалась на макете.

— Для макета. Это хорошо, — неохотно снимаю руку с ее плеча и усаживаюсь рядом на лавку. — Это правильно. А что так грустно поёшь?

— Потому, что грустно мне, товарищ капитан. Галка Блохина теперь медаль получит, а меня игрушки лепить оставили. А я медаль хочу. Чтобы после войны домой придя, медаль рукавом надраить и басом спросить: здорово ночевали, служивых принимаете? И мне вся станица завидовать будет. И смотреть только на меня. Орден конечно, лучше, но я не гордая, я согласная на медаль.

Подскочила официантка, принесла мне стакан холодного компоту. Показал ей глазами, чтобы и Завьяловой принесла. Кивнула, что поняла.

— Кто такая Блохина? Я еще не всех знаю в полку.

— Такая же радистка, как и я. Ничем не лучше. А взяли ее. Обидно. А вы геройскую звезду за что получили?

— Погоди со звездой… Куда Блохину взяли?

— В Сталинград. На правый берег. Радисткой к наводчику.

Я разложил гимнастёрку на столе и стал отработанным безопасным лезвием отпарывать старые петлицы. Новые петлицы рядом положил и комиссарские звёзды вместе набором ниток и иголок.

— Так вас можно с майором поздравить? — Завьялова всё замечает.

— Почти, — отвечаю. — С батальонным комиссаром. Но шпал столько же.

— Опять у нас будет три майора в полку.

— Кто такие?

— Первый — командир. Второй — инженер, у него тоже две шпалы. Был еще штурман полка — майор. Только его сбили две недели назад за Доном. Он с командиром еще в Гражданском флоте летал до войны. В Киеве. Говорят, что возили они по небу товарища Хрущёва в Москву и обратно, когда тот был первым секретарем на Украине.

Ага… Вот откуда такая трепетная ''любовь'' у Никиты Сергеевича к нашему полку. Запомним.

— Как тебя зовут? Меня Ариэль, сокращенно — Ари. Арик.

— Лариса. Сокращённо Лара.

— Всё-то ты знаешь, Лариса, — улыбаюсь.

— Чтобы связь и не знала, товарищ комиссар? Обижаете, — улыбается красиво.

— Вот потому-то тебя и в Сталинград не пустили, что много знаешь. Нельзя тебе в плен попадать. — Качаю головой.

Смеёмся втроём. Вместе с нами хихикает официантка, принесшая Завьяловой компот.

Потом официантка подсаживается ко мне на лавку с другой стороны, берёт красную звезду и пришивает ее мне на рукав. Прямо на мне. Пришлось пока самому рукоделие прекратить.

— А я Ксения Лопухина из Камышина, — представляется, не отрываясь от шитья. — Кратко Ксюша.

— Приятно познакомиться, девушка. Постепенно я со всем полком перезнакомлюсь. Всех буду знать.

— Так вы нам расскажите: за что геройскую звезду получили? — это уже Ксения любопытствует. — Чтобы мы перед другими полками гордились. Не у каждого комиссар — герой.

Рассказываю девчатам про ночной таран Фрейдсона в небе Москвы. Даже про беспарашютный прыжок в Крылатском. Они потом по всему полку разнесут. Не придется мне всем подряд объяснять отдельно. Заодно без перерыва рассказываю им про победу Красной армии в битве под Москвой. Надо личный состав настраивать на позитивный лад. На победу.

— И вот когда стало совсем горячо, и немцы попёрли по десятку на каждого бойца, — продолжаю повествование, — встал политрук Клочков и сказал: ''Велика Россия, а отступать некуда: позади Москва!''. Взял связку гранат и бросился под фашистский танк.

Смотрю, а вся кухня и все официантки стоят в столовой и слушают, открыв рот. Господи, да это же в газете печатали… Неужели не читали? От удивления замолчал.

— А дальше что, товарищ комиссар, было?

Продолжаю рассказывать. Конечно, так красиво, как у Когана, у меня не получается. Но слушают меня внимательно. Можно сказать, каждое слово ловят.

— Подвиг двадцати восьми панфиловцев у разъезда Дубосеково, одиннадцати сапёров из Панфиловский же дивизии у села Строково, и других, неизвестных нам героев дали командованию сутки. Эти небольшие группы бойцов на целые сутки задержали всю немецкую армию. Целые сутки на фронте иногда года стоят. За эти сутки пришли эшелоны с Дальнего востока с подкреплениями. Встали насмерть. И выдохлись немцы, сорока километров не дойдя до столицы. Остановились на отдых, на обогрев. А пятого декабря Красная армия перешла в контрнаступление и погнала фашистов аж до Ржева. Сейчас там — на Ржевском выступе — страшный бой идет. Как у нас на правом берегу. И в Воронеже бойцы Красной армии бьются насмерть. Потому, что вопрос стоит только так и никак иначе: или мы их одолеем, или они нас. У врага пока больше самолётов, больше танков, но дух наш, дух советских людей, всё равно, сильнее будет. Мы знаем, за что мы бьемся! Они хотят земли и рабов. Нашей земли и рабов из наших людей. Мы хотим свободной и мирной жизни для себя и наших детей. Мы не для того скидывали со своей шеи своих помещиков и капиталистов, чтобы сажать на нее чужих.