Солнце мягко касалось моих волос. Я была благодарна за его тепло после снежной бури, обрушившейся на город неделей раньше. Интересно, как выглядело кладбище, когда на всех надгробиях лежал снег, похожий на глазурь на торте?

Я посмотрела вперед и увидела в отдалении знакомую иву. Малыша похоронили под ней. Ветер сорвал лепестки с магнолии по соседству и бросил их мне в лицо. Я отмахнулась, вздрогнула и повернула назад, к машине. Я не обязана идти туда сейчас. Я могу просто повернуться и уйти. И тут я вспомнила о Вере. Я была здесь ради нее. Я смогу быть сильной ради нее. Я сделал шаг, потом еще один, петляя между могилами, пока не дошла до ивы, возвышающейся над семейным участком Кенсингтонов.

Надгробие малыша словно магнитом притянуло мой взгляд. Этан выбрал его с помощью своих родителей. Оно было простым. Без имени, минимум деталей. Так захотела я. Этан не мог понять, почему я не хочу узнать пол малыша. Он обвинял меня в эмоциональной холодности, говорил, что я заледенела. Может быть, так оно и было. Но зато это оцепенение позволяло мне не поддаваться горю. Если я не знаю, значит, я не обязана чувствовать. Психолог в больнице сказал нам, что, хотя похороны не являются необходимостью, они все же позволят нам закончить эту главу нашей жизни. Он рассказал, что пара, недавно потерявшая близнецов, захоронила их прах под двумя сливами, которые они посадили на заднем дворе. Еще одна пара похоронила свою умершую новорожденную дочь под розовым деревом в саду. Этан настоял на том, что нашего ребенка нужно похоронить, как полагается, на кладбище, но я считала, что это только усугубит боль. У меня началась истерика, и медсестре пришлось вколоть мне успокоительное.

Я опустилась на колени возле могилы, провела рукой по краю надгробия, сняла кусочек мха. Достала из сумки упаковку бумажных носовых платков и одним из них стерла пыль с сияющего гранита. МЛАДЕНЕЦ КЕНСИНГТОН. Это было написано в первой строке. РОЖДЕН 3 МАЯ 2010 ГОДА. В ОБЪЯТИЯХ ИИСУСА ЧЕРЕЗ 13 МИНУТ ПОСЛЕ РОЖДЕНИЯ.

Я не стала вытирать слезы со щек. На меня никто не смотрел. Я могла позволить себе горевать.

– Мамочка так по тебе скучает, – прошептала я, когда ветер зашелестел в ветвях ивы. Мне очень хотелось взять на руки своего малыша, почувствовать нежность его щеки у моей груди. Я помнила, как мои груди набухли от молока, они пульсировали от боли, когда я вернулась домой из больницы. Как это жестоко, подумала я тогда, у меня есть молоко для ребенка, которого у меня отняли. Я посмотрела на надгробие. Каждая моя частичка тосковала по малышу. Из глаз хлынули слезы.

Вздрогнув от шороха, я оглянулась и увидела пожилого мужчину в рабочем комбинезоне с пятнами грязи на коленях. Он держал грабли и стоял чуть выше на холме. Давно ли он наблюдает за мной?

Он прислонил грабли к дереву и подошел ближе. Я хотела попросить его уйти, оставить меня одну, но что-то в его лице – добром, дружелюбном – не позволило мне этого сделать.

– Это ваш ребенок, мисс? – спросил он, указывая на надгробие.

Я кивнула.

– Меня зовут Мерфи, Джеймс Мерфи, – представился он, снимая с морщинистой руки рабочую перчатку. – Я ухаживаю за кладбищем.

Он пожал мне руку.

– Я – Клэр Олдридж, – ответила я, не сводя глаз с надгробия.

– Должно быть, этот ребенок особенный, – Мерфи опустился на колени рядом со мной.

Я не ответила. Вероятно, он всем это говорит.

– Я слежу здесь за порядком более сорока лет, – продолжал он. – Никогда не видел, чтобы тут росла ежевика, во всяком случае, при мне такого не было. Слишком тяжелая земля. Но, посмотрите, – он указал на светло-зеленый побег, выглядывавший из-за надгробия. Сморщенные листочки покрывали колючий стебель с единственным белым цветком с такими нежными лепестками, что они напоминали кружево.

Я протянула руку, чтобы коснуться ростка, но тут же ее отдернула, почувствовав болезненный укол. Из моего пальца закапала кровь.

– Ой! – воскликнула я.

– Осторожно, эти колючки очень острые.

Я сунула палец в рот, чтобы остановить кровь.

– Мы, служители кладбища, верим в легенду о ежевике, – сказал Мерфи. – Вы ее знаете?

Я покачала головой.

– Ежевика выбирает души, чтобы защищать их, особенные души.

Я обратила внимание на то, как листья ежевики лежат на надгробии, как будто обнимая его.

– Даже удивительно, что снежная буря не погубила этот побег. – Мужчина указательным пальцем нежно коснулся белого цветка. – Особенный побег, – снова повторил он, поднимаясь и отряхивая колени. – Что ж, я, пожалуй, пойду… Я просто подумал, что вы захотите узнать о ежевике.

– Спасибо, – поблагодарила я, глядя на него с большей благодарностью, чем могла выразить словами.

Я долго сидела у могилы, думая о ребенке, которого мне не суждено было увидеть и узнать, о том, что мне не пришлось пережить. Первые шаги, первые слова, детский сад, школа, качели и рисунки мелом на асфальте, летний лагерь. Я встала и прислонилась к стволу ивы. Я пришла сюда, чтобы найти Дэниела, а не тонуть еще глубже в моем горе. Я пришла ради Веры. Я глубоко вдохнула и пошла между могилами Кенсингтонов, большинство из которых были украшены мраморными надгробиями и вазонами. Надгробия для богатых людей. Руби Кенсингтон. Илайес Кенсингтон. Мэрили Кенсингтон. Где же Дэниел? Элеанора Уолш Кенсингтон. Луи Кенсингтон III. Мой взгляд уперся в маленькое надгробие. Детская лошадка-качалка была выгравирована в его верхней части. Мое сердце забилось быстрее, когда я читала надпись. ТОМАС КЕНСИНГТОН, СЫН ДЖОЗЕФИНЫ КЕНСИНГТОН, РОДИЛСЯ 21 АПРЕЛЯ 1930 ГОДА, УМЕР 9 ИЮНЯ 1936 ГОДА. Я переписала это в блокнот.

Даты подходили идеально. Джозефина, должно быть, похитила его, когда ему было три, и через несколько лет мальчик умер. Вот он, маленький Дэниел – как говорит Уоррен, они называли его Томасом, – спит вечным сном под моими ногами. Я покачала головой. Нет, ему не будет покоя без своей матери.

Я отправилась прямиком в офис, припарковала машину недалеко от здания «Геральд», пролетела мимо куривших сотрудниц из отдела продаж, даже не поздоровавшись с ними, и быстро прошла к своему столу. Я открыла файл с черновиками очерка и, сверяясь с записями в своем блокноте, начала писать. Ева. Кафе «Лаванто». Семья Кенсингтон. Вырезки из старых газет. Показания мистера Иванова в суде. Надпись на надгробии соединила все это в единое целое. Я писала даже во время ленча, хотя обычно уже к полудню бывала голодна как волк. В два часа дня я откинулась на спинку кресла и посмотрела на законченный черновик очерка на экране. Написала последнее предложение, затем вернулась к самому началу. Курсор замигал на заголовке. «Ежевичная зима: майская снежная буря раскрывает тайну мальчика, пропавшего в 1933 году». Под заголовком я уверенно напечатала: «Клэр Олдридж». Не помню, когда я в последний год так гордилась бы своей работой.

Я распечатала текст, получилось пять страниц. Хотя Фрэнк снял меня с этого задания, он наверняка захочет взглянуть на то, что получилось. Но сначала я зашла в офис к Эбби. Она отвлеклась от монитора и повернулась ко мне. Я положила распечатанные страницы ей на стол, потом села в гостевое кресло и дала подруге возможность погрузиться в текст. Эбби периодически поднимала на меня глаза, она выглядела шокированной, потом снова возвращалась к тексту и продолжала читать.

– Вот это да! – Эбби вернула мне бумаги.

– Ну как?

– Это невероятно. Ведь в этом очерке ты обвиняешь всю семью твоего мужа… Ты это понимаешь?

Я пожала плечами.

– Такова правда.

Эбби засомневалась.

– Правда или нет, но ты же знаешь, что Кенсингтоны никогда не позволят тебе это напечатать.

– Им придется это сделать, – ответила я. – Об этом нужно рассказать.

– Согласна, – Эбби задумалась. – Кстати, что насчет Веры? Ты нашла ее могилу?

Я вздохнула.

– Нет. – Я снова посмотрела на страницы, которые держала в руке. – История кажется незаконченной без этой информации, по крайней мере, для меня.