Я выскочила на улицу и подняла глаза только тогда, когда услышала визг тормозов. В нескольких сантиметрах от меня сигналил разгневанный водитель.

– Смотри, куда идешь! – рявкнул сидевший за рулем мужчина. – Я едва тебя не раздавил!

Я кивнула и безразлично двинулась дальше. Перешла улицу и дошла до стоянки, где меня ждал «БМВ» Этана. Я несколько минут смотрела на сверкающий автомобиль, стараясь сдержать слезы. Машина переливалась под лучами весеннего солнца, такая осязаемая и такая печальная. Символ нашего неудавшегося брака. Я вернулась на тротуар и остановила такси.

Уоррен жил в старом многоэтажном доме в центре города. Много лет назад они с женой купили в нем пентхаус. Это было величественное место, по крайней мере, когда-то оно было таким. Терраса на крыше над гостиной стала моим любимым местом в Сиэтле. В теплые ночи мы с Этаном присоединялись к Уоррену, чтобы выпить там вина, считали звезды над головой и наслаждались панорамой города, которую могли видеть только птицы. Но теперь на эту террасу никто не выходил. Уоррену было трудно преодолеть винтовую лестницу – болели суставы, а Этан полностью погрузился в дела, ему было не до звездного неба. В последний раз я выходила на террасу весной и теперь обнаружила, что она превратилась в вотчину голубиной семьи, гадившей где только можно.

После Рождества Уоррен отказался от услуг экономки. «Мне плевать, что на моем кофейном столике пыль!» – заявил он Гленде, ежемесячно навещавшей его. От ее взгляда не скрылись стопки журналов и книг, грязные подоконники. Уоррен, кажется, был единственным из Кенсингтонов, которого не слишком заботили условности, и я всегда любила его за это. И все же стоило признать, что в последнее время он очень изменился. Я думала, что это случилось из-за болезни, но, возможно, существовала и какая-то иная причина. Я глубоко вдохнула и позвонила в домофон.

– Да?

– Уоррен, это я, Клэр.

– Поднимайся.

Пока лифт вез меня до двадцать третьего этажа, я представляла, что скажет Уоррен, когда мы встретимся. Наверняка заведет речь о том, что статью нельзя напечатать, поскольку она бросит тень на семью. Моя история обвиняет Джозефину, да упокоит Господь ее душу. Он заставит меня пообещать, что я никому не скажу ни слова.

Я постучала в дверь.

– Входи, – раздался голос Уоррена из глубины квартиры. – Дверь открыта.

Я вошла и увидела Уоррена, который сидел за столом и жевал сэндвич.

– Я ждал тебя, – сказал он и вытер салфеткой каплю горчицы в уголке рта. – Ты великолепный репортер, Клэр. – Старик указал на лежавшие перед ним бумаги.

Я подошла ближе и рассмотрела заголовок. Это был мой очерк.

– Ты оказалась профессиональнее частных детективов, которых я нанял.

В квартире стояла мертвая тишина, которую нарушало лишь тиканье часов на стене.

Уоррен сцепил пальцы.

– Подумать только: профессионалы, прошедшие военную подготовку, не смогли найти в доме Шарпа архив, а ты смогла. – Он удивленно покачал головой. – Вот это мастерство.

Мое сердце заколотилось. Боже мой! Он знал о том, что в дом Лилиан кто-то проник. Хуже того, это он был заказчиком этого преступления.

Я покачала головой.

– Уоррен, я не понимаю.

– Иди сюда и сядь. – Он указал на стул рядом с собой. – Много лет я пытался разгадать эту тайну, – продолжал старик. – У меня ушло много времени на то, чтобы выяснить, что случилось с Верой Рэй. Материалы дела таинственным образом сгорели при пожаре в полицейском участке. Очень удачно получилось, тебе не кажется? Тогда я…

У меня затряслись руки. О чем он говорит? Что все это значит?

– Уоррен, я все-таки не понимаю.

Его улыбка успокоила меня.

– Сначала я думал, что занимаюсь расследованием для того, чтобы обезопасить свою семью, навсегда спрятать неприглядную правду. Но оказалось, что дело не только в этом. Эта история касается лично меня.

Я прикрыла рот рукой, в моей голове бурлил целый водоворот мыслей.

– Уоррен, вы хотите мне сказать, что вы считаете себя…

Он кивнул.

– Да. Я зарубил твою статью, потому что у нее должен быть другой конец. Томас Кенсингтон не был Дэниелом. – Его улыбка сказала мне все. – Дэниел – это я. И я хотел сам сказать тебе об этом.

Я ахнула.

– Как вы это выяснили? Вы были совсем маленьким, когда…

– Да, разумеется, я с трудом вспоминаю прошлое, – согласился Уоррен. – Мне было только три года, когда меня забрали.

Забрали.

Я покачала головой, осознавая сказанное стариком. Я смотрю на Дэниела Рэя. Он все время был рядом со мной.

– Но даже малыш может многое чувствовать, – продолжал Уоррен. – Мама смотрела на меня совсем иначе, как-то по-особенному.

– Вы говорите об Элейн?

– Да. Сначала я думал, что она просто больше любит мою сестру. Но когда я стал старше, я начал задумываться о том, не кроется ли за этим что-то еще. Однажды ночью после вечеринки, когда отец с матерью слишком много выпили, я слышал, как они ссорились в гостиной. Мама произнесла имя Вера. Она сказала, что это она виновата в том, что я плохо учусь в школе. По ее мнению, все дело было в «ее слабых генах». Разумеется, я не знал, о чем она говорит или кто такая Вера. Я не думал об этом до тех пор, пока в 1980-х годах с тетей Джозефиной не случился удар. Семья собралась у ее постели в больнице. Отец не общался со своей сестрой более пятидесяти лет. Он отказывался говорить с ней после ссоры, которая произошла, когда я был ребенком. Когда мы все пришли, она была в истерике, все пыталась сказать мне, как ей жаль, что она разрушила мою жизнь, когда забрала меня еще ребенком, разлучила с Верой. Мать и отец сказали, что это говорит ее болезнь, что она не в себе, но я понимал, что это не так. Ее слова были правдой, и когда я начал копаться в моем прошлом, я узнал, что меня старательно защищали от чего-то ужасного. Я выяснил, что мой отец и Вера очень любили друг друга, но Вера была бедной, и семья не одобрила выбор отца. Но сильнее всего это задевало сестру отца, Джозефину. Много лет назад мать Веры была у нее няней, тетя Джози не любила эту женщину и перенесла свою нелюбовь на ее дочь. Ей ненавистна была сама мысль о том, что меня, Кенсингтона, будет воспитывать простая женщина. Поэтому она взяла дело в свои руки.

– Ваш отец, Чарльз, знал об этом?

– Насколько мне известно, он узнал правду от Джозефины уже после смерти Веры. В этом-то и трагедия, – произнес Уоррен. – Подозреваю, что Джозефина, зная его порядочность, боялась того, что он вернет меня матери. Поэтому она дождалась смерти Веры и только тогда во всем призналась.

Я вздрогнула.

– И что же сказал ваш отец, когда вы оказались на пороге его дома?

– Джозефина разыграла все как по нотам, – продолжал старик. – Из ее бормотания в больнице много лет спустя я понял, что она не сказала отцу, кто я на самом деле. У отца было доброе сердце. Он всегда занимался благотворительностью. Джозефина сообщила, что меня нужно пристроить в хороший дом, и отец без промедлений согласился. Вскоре после смерти Томаса Джозефина призналась моему отцу в совершенном преступлении. Возможно, собственная страшная утрата заставила ее осознать, чего она лишила Веру. Она утверждала, что делала это исключительно ради моего благополучия, уверяла, что мальчика, в чьих жилах течет кровь Кенсингтонов, нельзя растить в бедности. После этого отец перестал разговаривать с Джозефиной.

– Значит, они с вашей мачехой вас усыновили и все годы хранили тайну?

– Да, – подтвердил Уоррен. – Никто никогда не говорил о прошлом. Все тщательно скрывалось, пока правда сама не вышла наружу. Тайное всегда становится явным. Но иногда на это уходит целая жизнь.

– Вера, ваша мать, утонула в ту ночь в озере, – сказала я. – Думаете, это дело рук Джозефины?

Уоррен вздохнул.

– Полагаю, она могла иметь отношение к этой смерти. Вполне вероятно, что она сама усадила Веру в лодку с пробоиной, зная, что моя мать не сумеет выбраться оттуда.