— Что же вы, Юрий Иванович, предполагаете? — в голосе академика зазвучала насмешка. — Что за прошедшую четверть тысячелетия наука не смогла бы заново обнаружить это открытие Ньютона?

— Вспомните раскопки Отто Николаевича Бадера — на Сунгире под Владимиром. Его сунгирьцы двадцать с лишним тысяч лет назад умели размягчать и выпрямлять Мамонтову кость. А мои учителя-археологи — они же ваши ученики, Михаил Илларионович, этому только учатся.

— Научились вы спорить, Юрий Иванович.

— Сами учили, Михаил Илларионович.

— Ну что ж, подумайте над этой историей еще, Юрий Иванович. Каждый, как известно, должен сам сделать свои собственные ошибки. Я в ваши годы как-то почти нашел живого мамонта…

— Попробую и я найти своего мамонта, Михаил Илларионович.

— Ради бога, простите, — опять вмешался я, — но почему вы решили, что речь идет именно о Ньютоне? Почему?

— Ответьте вы, Юрий Иванович, — разрешил академик.

— Да там же ясно написано! Как хоронили первого ученика Альтотаса? Гроб — сказано — несли герцоги и графы. Так было с Ньютоном. Великий канцлер, три герцога и два графа принимали ближайшее участие в его похоронах. Герцоги Монтроз и Роксбург, графы Пемброк, Суссекс, Микельфорд. Уж не скажу точно, несли ли они гроб на руках, но за кисти на нем держались. Это документально удостоверено. Герцоги и графы, да еще прекрасных исторических фамилий. Почти всех вы могли встретить у Вальтера Скотта… если вы, конечно, его читали.

Это была последняя горькая пилюля. Но мне ведь случалось брать интервью у молодых кандидатов физико-математических наук. А их презрение ко всем, кто не знает известных даже им азов, кого угодно закалит.

И я спросил у историков, как бы мне поближе познакомиться с материалами о Ньютоне и об алхимии. — Да зачем вам это, юноша? Вы же журналист, репортер. Печатайте прямо сенсацию: Ньютон умел делать золото. А там пускай работяги ученые разбираются, где правда, а где… преувеличение.

Я взволнованно пересказывал эту беседу, присев на край стола, а мой Главный задумчиво крутил в руках карандаш, поочередно поглаживая его красные грани.

— Ну, так чего же вы хотите?

— Дать репортаж, Александр Васильевич! Представляете — «Золото Ньютона»! Все коллеги от зависти взвоют. Тут и находка в древлехранилище, и Ньютон, и алхимия, и академик, и золото, и загадка.

— Вот загадок-то слишком много. И всего здесь слишком много. Отойдите от этой темы в сторонку, остыньте. Вам же все равно надо сейчас писать о тамошних химиках. Командировка-то была не за золотом, правда?

— А граф Калиостро?

— Я и говорю — мистики много. Остыньте, еще раз повторяю. Отвлекитесь. Очень тут все похоже на мистификацию. Чую. А чутье меня редко подводит.

— Кто же эту мистификацию устроил? Я?

— Да что вы, Рюрик Андреевич, вас я меньше всего: могу, в этом подозревать…

Он уходил из рук, играл в благожелательность, а может, и вправду был благожелателен. Во мне все кипело. В моих — а не чьих-нибудь еще руках была величайшая сенсация века. В моих — а не чьих-нибудь еще — руках была возможность прогреметь на всю страну. Ведь ясно же: как только мы опубликуем всю эту историю, за нее ухватятся физики всего мира вкупе с философами и историками. Нечасто журналисту везет настолько, чтобы он попал в учебники — хотя бы под ту черту, ниже которой размещаются примечания. Мне повезло. Как Стэнли. Стэнли был послан своей газетой в сердце Африки искать Ливингстона — я от имени своего журнала угодил в самое сердце физики. Кто же, если не Ньютон, заслуживает титула «сердце науки»! Я могу стать современным Стэнли. И это хочет отнять у меня спокойно благожелательный человек с украденными у Суворова именем и отчеством. Какого черта?!

— Пусть сначала физики скажут, возможно ли такое, — мягко продолжал Главный, — а уж потом опубликуем. (Я не мог слова вымолвить.) Ну ладно, ладно, нельзя же так волноваться, Рюрик Андреевич, вот ведь беда. — Главный встревожился, вскочил, стал хлопать меня по плечу, подал воды. — Ладно, не будем ничего предрешать, пошлите кому-нибудь на рецензию, только покрупнее кому-нибудь, самое малое — члену-корреспонденту академии.

Прошел месяц. Каждое утро я в одиннадцать часов являлся в комнату, где сидела заведующая отделом писем. Она привычно легко краснела, опускала глаза и чуть заметно качала головой. Прошло два месяца. Заведующая подвигала ко мне и стопки и груды писем и рукописей, но среди них не было конверта с обратным адресом члена-корреспондента АН СССР Лукьянова.

А когда письмо наконец пришло, на конверте был обратный адрес института, где работал член-корреспондент — адрес института, а не домашний, на самом же листе не было даже подписи члена-корреспондента. Какой-то кандидат физико-математических наук извещал редакцию журнала, что его неприятно удивило поступление на визу рукописи под претенциозным названием «Золото Ньютона». Неужели редакция нуждается в рецензенте, чтобы узнать, что алхимия — лженаука? И тем более странно, что таким рецензентом редакция избрала столь уважаемого, авторитетного и, простите, занятого человека, как член-корреспондент Лукьянов Н.П. По его поручению и составил данный ответ младший научный сотрудник Адацкий.

Я сам положил это письмо на стол к главному редактору и стал ждать его реакции.

А главный редактор был все-таки куда тоньше, чем я думал.

Я-то ожидал многократного повторения фразы «что я вам говорил».

Но он, видимо, понял, как близко я принял к сердцу «Золото Ньютона». Главный пробежал глазами этот десяток строчек, вскинул брови при виде подписи, задумался на секунду и сказал:

— А! Пошлите еще к кому-нибудь, не стесняйтесь. Рецензию мы оплатим. А теперь о деле: историк Панин сумел выдвинуть новую гипотезу о происхождении русского рубля. Тоже золото, Рюрик Андреевич.

— Да нет, серебро, Александр Васильевич. Русский рубль был серебряным.

— Ну вот видите, все по пословице: слово — серебро, молчание — золото.

— Тогда уж так: слово о серебре, молчание о золоте.

— Опять-таки неплохо, — отозвался он.

Мы посидели молча. Потом я встал и вышел. Сначала из кабинета Главного, потом из редакции. На улице стоял тот самый типичный апрельский день, с каким классики до смерти любили сравнивать женское сердце, мужскую верность и настроение любых людей, без различия пола.

По небу тянулись тучи, оставлявшие, однако, достаточно места и для солнца, и для солидных проталин голубого неба. Лужи на асфальте обращались с солнцем по-хозяйски, но были слишком мелкими, чтоб спрятать его. Я шел по этим лужам, и за моими ботинками тянулся низкий шлейф брызг (я знал это и не оглядываясь).

Что-то я стал слишком близко принимать к сердцу обычные рабочие неприятности журналистов.

Итак, что можно и нужно было сделать с золотом Ньютона? Ну, конечно, послать еще нескольким рецензентам. Лучше, разумеется, не послать, а отвезти, чтобы можно было как-то обговорить формулировки. Чтобы кто-нибудь из них единым росчерком пера не забросил это золото на дно самого глубокого колодца в мире.

Можно еще организовать обсуждение репортажа. Прийти с ним к физикам или историкам… Нет, не «или», а «и», обязательно к тем и другим. Или — собрать тех и других вместе в редакции. Очередной круглый стол, которые так любит Главный. Но этого круглого стола в редакции он не допустит. А если и допустит, то в печать не пропустит. В лучшем, самом лучшем случае пойдет сам репортаж с коротким комментарием. Значит, десяток страниц на машинке. А ради этого придется собирать совещание, слать бесконечные письма, ездить к десятку-другому людей, просить, уговаривать… Ну нет! Игра не стоит свеч.

Хватит быть фантазером. Сенсация ударила рядом, как молния, и ушла в землю. Да здравствует повседневность! И все-таки…

Ступеньки у дверей были широкие, каменные, сами двери тяжелые, и пускали в них только по пропускам. Потолки в здании были высокие, стены у коридоров — темные, такие темные, что электрическому свету было не под силу сделать светлее хотя бы воздух между стенами; а сами коридоры были такими длинными, столько у них было поворотов, что, даже получив предварительно подробнейшую инструкцию и план пути, я путался и расспрашивал встречных о дороге.