— Во что же ты опять влип, парень, — пробормотал Егор Саныч, вглядываясь в знакомое лицо.

— Егор Саныч, — в палату опять заглянула Машенька. Она уже сняла халат, потому входить не стала. — Егор Саныч, я, кажется, там документы забыла, у этого, на тумбочке… Он жив ещё?

— Жив, — почему Егор Саныч соврал, он и сам не знал. Словно кто-то в спину толкнул. — Ты иди, Маша. У тебя смена же закончилась?

— Полчаса назад. Мне бы документы оформить ещё, и я пойду. А то у меня отпуск, вы же знаете, на две недели. А если я всё не оформлю, то меня наша старуха…

Егор Саныч улыбнулся. Нашей старухой тут уважительно звали старшую медсестру хирургического отделения, Ларису Викторовну. Та спуску девчонкам не давала. А Машенька — она уже всем уши прожужжала, что у неё отпуск, потому что она замуж выходит, и показывала всем фотографию своего жениха, каждый раз расплываясь в счастливой мечтательной улыбке.

— Иди, Маша, я сам всё оформлю, не волнуйся. И второго тоже. Его документы где?

— А у этого не было документов. Его как неопознанного привезли, — она обернулась, понизила голос. — Мне санитары сказали, что его с какого-то заброшенного этажа вытащили. Там ещё кроме него — целых три трупа. Может, он их и порешил. Вот ужас-то! Такой молоденький, а уже убийца.

«Три трупа!» — ужаснулся про себя Егор Саныч, чувствуя, как внутри всё холодеет.

— Ты не болтай особо, Маша. И беги уже к своему жениху, ждёт небось? А я уж тут сам, у меня сегодня всё равно дежурство, времени много будет. Оформлю обоих, мне по-любому ещё истории болезни заполнять. И военным надо сообщить про огнестрелы. Ты про первого уже информацию отправила?

Какая-то невнятная мысль билась у него в голове, он ещё до конца не понимал, что он хочет сделать, но что-то уже начало складываться, пусть пока и нечётко, начерно.

— Не успела еще, — Маша топталась, всё ещё не решаясь уйти. — Давайте я быстренько…

— Иди уже, Маша. Иди… Я сам всё сделаю…

Маша благодарно кивнула, пробормотала, что сейчас сюда придёт Лиля Панкратова, её сменщица, и убежала, звонко цокая каблучками.

Егор Саныч подошел к Веселову. Слава Богу, что Маша не заметила, что он уже отсоединил капельницу — от дверей не видно. Он приподнял простыню и аккуратно накрыл ею лицо покойного. Повернулся спиной, понимая, что тут уже всё — эта страница жизни дальше не перелистнётся, а вот второй… второму надо помочь.

Он вернулся к соседней койке, на ходу доставая документы, которые до этого положил в карман. Вытащил пропуск — хорошо, что фотография испорчена. Возраст у ребят одинаковый, кажется, они в одном классе учились и вроде бы как даже дружили. Маша уходит в отпуск на две недели. А потом, когда вернётся, вряд ли вспомнит. Тот или этот… Веселов ни отцу, ни мачехе особо не нужен, они им и при жизни не сильно-то интересовались. Кроме того, в больницу для посещения больных надо особый пропуск выправлять, у коменданта этажа подписывать, здесь у лечащего врача — вряд ли они будут заморачиваться. А военным можно отправить только один отчёт… Авось и прокатит. А потом он что-нибудь придумает. Время есть. Егор Саныч придвинул к себе стул и сел, вглядываясь в лицо лежащего на койке парня.

— Во что же ты вляпался, а? — задумчиво повторил он.

Сколько прошло времени, двадцать минут, полчаса, Егор Саныч не знал. Видимо, сказывалась усталость: всё-таки возраст, две операции подряд — это не шутки. К тому же ещё и это… За спиной послышались шаги.

— Здравствуйте, Егор Саныч!

Он обернулся на звук голоса. На пороге стояла молоденькая медсестричка, смешливая Лиля Панкратова.

— Мне Маша сказала, что у нас тут сегодня два огнестрела. И ещё, она попросила документы. Ой, а этот…

Она посмотрела на Веселова.

— Здравствуй, Лиля. Этот умер, к сожалению. Рана была серьёзной, мы не успели.

— Жаль, девчонки в регистратуре сказали, он молодой совсем, — вздохнула Лиля. — Я тогда вызову санитаров. А документы где? Маша что-то говорила, но она торопилась, я не поняла.

— А у него не было документов, — быстро сказал Егор Саныч. — Его доставили военные, там что-то криминальное, убийства какие-то на одном из заброшенных этажей. Так что оформляй его, Лиля, как неопознанного. А второй… второй выживет. Вот его документы. Алексей Веселов. Его чуть раньше доставили. А отчёты военным я сам отправлю, и в регистратуру потом сообщу, чтоб отметки поставили.

— Ага, поняла, Егор Саныч, всё сделаю, — Лиля забрала у Ковалькова папку. — Сейчас сбегаю за санитарами, пусть этого, неопознанного в морг. А я потом всё оформлю. Пока у нас тихо, слава богу. Вы бы отдохнули, мне Маша сказала — две операции подряд у вас было.

— Спасибо, Лиля. Отдохну…

Медсестра вышла за санитарами. Егор Саныч снова повернулся к пациенту.

— Не знаю, что там у тебя произошло, — тихо обратился он к парню, всё ещё находящемуся под наркозом. — Не знаю и знать не хочу. И то, что я сейчас делаю — это не ради тебя, охламона, а ради отца твоего. И ради твоей матери. Три трупа. Это ж надо… Ну что же ты за дурак какой. Редкий дурак, Кирилл Шорохов…

Иногда Иосифу Давыдовичу казалось, что в том, что он всё ещё живет, есть какой-то смысл, и у высшего разума, если, конечно, таковой существует, имеются на него определённые планы. А иногда он думал, что никакого смысла нет, и о нём там, наверху, попросту забыли. Потеряли его фамилию в бесконечных списках людских жизней. Или где-то закралась ошибка. Наверху ведь тоже могут ошибаться. Наверно…

Но как бы то ни было, он всё ещё был жив.

— Иосиф Давыдович, а вы ведь дольше всех живете у нас в Башне. Правда-правда, — сказала ему как-то Катюша, милая голубоглазая медсестричка, к которой он привязался больше всех.

— Так уж и дольше… — усмехнулся он тогда.

— Ну да, потому что теперь же… ну, после того, как… после Закона… — Катюша смутилась, отвела глаза, засуетилась, убирая поднос с остатками ужина.

Почему-то здесь, в больнице, не любили упоминать Закон, в разговорах эту тему обходили стороной, а если и касались, то всегда вскользь, завуалировано, старались тут же перейти на что-то другое, менее болезненное и гнетущее. Иосифу Давыдовичу это всегда казалось странным, потому что, пожалуй, нигде в Башне Закон не ощущался так остро, как в стенах этой больницы. Ведь только здесь и было последнее пристанище стариков — не всех, конечно, а тех, кому удалось уцелеть. Ему вот удалось.

Он хорошо помнил, как Аня Бергман появилась на пороге его маленькой квартиры через два месяца после введения Закона. Вошла и буквально утонула в его объятьях. Он гладил её сотрясающиеся от рыданий плечи, жёсткие чёрные волосы и слушал, как она бессвязно повторяет: «Иосиф Давыдович, миленький, вы живы. Живы. Как хорошо, что я успела». Он не стал ей тогда говорить, что она успела только чудом, и что это чудо имело вполне себе реальные имя и фамилию — Лавров Илья Семёнович, тогдашний директор школьного интерната. Это Илья Семёнович каким-то образом провёл по документам всех ушедших на пенсию учителей, как ещё работающих (а работающих Закон не касался), и потому, когда Анна наконец-то пришла, Иосиф Давыдович был всё ещё жив.

Потом, конечно, Аня узнала и про Лаврова, и про многих других, кого директору интерната удалось спасти, но в тот день она, проплакавшись у него на плече, просто велела собираться и идти с ней. И он послушно пошёл. Даже не потому что это было нужно ему. А потому что это было нужно ей.

С тех пор прошло долгих четырнадцать лет.

Каждый вечер он ложился в свою узкую койку в тесной больничной палате, лежал, подолгу не засыпая, прислушиваясь к своему старому изношенному организму, к усталому сердцу, которое гоняло по истончённым венам кровь — гоняло с каждым прожитым днём всё медленнее и медленнее, — и думал, что теперь уж всё, этот день точно последний. Но наступало утро, и он опять открывал глаза. И радость, почти детская, охватывала его — он всё ещё тут, и его сердце бьётся. И он удивлялся этому неистребимому желанию жить — жить несмотря на физическую немощь и видимое отсутствие какого-либо смысла.