Даже если снять броню, наверх не вынесет — из-за космических модификаций тело Фаэтона потеряло плавучесть. Кессонную болезнь он может и переживёт — осмотическая прослойка в венах, очередная модификация, отсекла бы выделившиеся пузырьки азота. Но хватит ли силы выплыть самому? Насколько далеко поверхность? И как найти костюм на дне океана потом?

Фаэтона пронзила жалость и ненависть к самому себе. Почему он, вернув костюм, от которого зависела жизнь, не удосужился проверить все детали, все системы, каждую строчку прошивки? Почему? Да потому, что холёный аристократик, за которого договаривались, думали и желали машины. Он не выучился выдержке, прозорливости, скрупулёзности, не осознавал основ выживания.

Давясь желчью, Фаэтон подумал команду сброса, и пластины костюма рассыпались вокруг. В лицо ударила, ослепила чернейшая вода, чёрная подкладка спешно пыталась помочь, добавить плавучести, надуваясь в пузыри водорода около груди и вокруг плеч.

Его доспех, прекрасный доспех, значивший столь много ещё час назад, стремительно тонул во тьме.

Фаэтон оттолкнул дно, взмахнул руками и ногами и попытался выгрести тяжёлое тело вверх.

Вверх. Ледяная вода мгновенно отняла тепло. Гребки обмякли.

Вверх. Схватка усилилась. Он потерял направление.

Вверх. Он запутался в мягких объятиях водорослей.

Вверх. Впереди звёзды. Где звёзды? Он потерян. Потерял звёзды.

Что за огоньки приближаются? Феи с фонариками, пришли поздравить в победный час? Или в глазах умирающего рябило перед обмороком?

Наступило ничего.

— Душенька, зачем ты жива?

Слова всплыли, словно вырванные из мифа, из сновидения.

Печаль, глубокая печаль — на нём клеймо,

Невиданных деяний жажда.

Там низкий человек взглянуть до звёзд не мог,

А он — достанет каждой.

— Дафна. Дафна сказала…

Фаэтон расслышал собственный заплетающийся голос. Он говорил вслух? Слова на шкатулке — они списаны из эпопеи Дафны в его честь. [9] До того, как захлебнулся и утонул.

— Значит, для неё ты жив, дитя?

Фаэтон распахнул глаза и ничего не увидел — лишь зеленоватый сумрак и муть.

Тело дёрнулось. Онемевший Фаэтон висел в толще воды и пошевелиться не мог — то ли лоза, то ли какие-то разумные угри мягко, но крепко обвязали его.

— Не высвобождайся, дитя, если не хочешь вред себе нанести. Около — пузырь твоего воздуха, наши дельфины всплывают на поверхность, вдыхают там, погружаются вглубь, выдыхают здесь.

Фаэтон снова попробовал говорить, и на этот раз голос стал чист.

— С кем имею честь общаться?

— Ах, он вежливое дитя, разве нет? Мы — Старица Моря.

Её речь проходила каналы связи в подкладке костюма и звучала сразу в мыслительном пространстве. В рот Фаэтона входила трубка, видимо, медицинского назначения, остальные лозы словно приложили к телу вату. Предплечье было истыкано иглами, чёрное нановещество бодро текло по коже, собирая и развёртывая в себе химикаты. Тепло от реакций приятно согревало Фаэтона.

Фаэтон поводил глазами и сначала ничего не увидел, но потом слева и справа промелькнули серые тени. Подплыла пара дельфинов, и пузырьки свежего воздуха с журчанием заполнили пространство около головы. Фаэтон услышал пронзительное дельфинье щебетание.

— Спасибо, мадам, моя благодарность безгранична. Но всё же обязан предостеречь, что я в ссылке, и те, кто мне помогут, тоже подпадут под запреты Наставников.

— Дельфины наши послушны своей сути, и суть велит заботиться о страждущих. Кружись тут акула рядом, эта частица ума нашего вела иначе бы. Жизнь такова.

(Чем же голос так напоминал о воспоминании давно пропавшей юности — о матери, о Галатее? Может, тем, как величественно, как породисто, как веско он звучал…)

— Ага. Простите, Мадам, но, несмотря ни на что, Вас могут признать виновной за оказанную мне щедрость.

— Дитя и воспитанно, и благородно! Хочешь защитить нас? Нас? — в голосе слышался отзвук исполинского веселья.

— Влияние колледжа Наставников обширно!

— А мы обширней океана. Мы в водорослях, кораллах, прахе на дне, взвешиваем, плывём, тепло отдаём и храним. Вплетены мы в разумы тварей морских, мысль наша бежит от мозга к мозгу то стремительнее молнии, то неспешно, веками, растворена в океанских течениях. Через века и секунды мысль соберётся назад, станет новой формой, росой над нежным тропиком, полетит в приарктических штормах.

Вдох наш усмиряет ураган, наш выдох толкает торговые ветра, мы Гольфстрим изгибаем, мы движем течениями и противотоками, как многокилометровыми рукавами, и одновременно ведём счёт каждой клетке планктона, дающей воздух миру вашему. Хищники, жертвы догоняют друг друга, текут и перетекают, как кровь из вены в артерию, движимая биением сердца могучего. Наши части древнее любой жизни, древнее остальных Цереброваскулярных, древнее всех Композиций, кроме одной. Дорогое дитя, ты и вообразить нас не можешь — так как представить, что мы испугаемся твоих Наставников? О мире на суше ничего не знаем, а Наставники на ней нам безразличны. Только единственный человек Земли нам по имени известен, один он судьбой своей восхищает вековые, всемирные мысли.

Фаэтон знал, что в Золотой Ойкумене, кроме Старицы Моря, никого подобного не обитало. Сочетание Цереброваскулярной нейроформы с ментальной архитектурой Композиции конгресс психиатров-конформуляторов признал чрезмерно странным. Она была такая одна.

И она была старой, очень старой. Некоторые её организмы и механизмы хранения сознаний восходили ещё к первому Экологическому Осмотру Океана, произошёл который в середине Третьей эры.

Фаэтон спросил:

— Кто же он? Тот единственный, которого вы знаете?

— Он сжал течения наши, секунду или век назад, Луну передвинув. Имя ему Фаэтон.

По Фаэтону пробежала дрожь, дыхание перехватило. Испуг? Изумление? Он не понял.

— Что вы знаете об этом Фаэтоне?

— Мы ждём его пять вечностей, миллионы лет истории людской.

— Как вы могли ждать так долго? Ему всего три тысячи.

— Нет, ему больше, ибо он — старейшая мечта человеческая. И до того, как люди звёзды знали, их мифы населяли небеса ночные созданиями с крылами, ангелами, богами, колесницами в огне. Ждали мы, всё время ждали, гонца, вернущего дар Прометеев на небосвод назад.

Некоторое время длилось молчание. Фаэтон чувствовал перенастройку наномеханизмов и изменения состава кровотока. Разум прояснялся.

— Я Фаэтон, это я. Мечта разбита. Я преследуем врагами, которых никто не видит, врагами, имени которых не знаю, о чьих желаниях и силах не могу и гадать. Наставники меня развенчали, меня ненавидят, даже отец отринул, а жена предпочла подобие самоубийства моему успеху. Корабль потерян. Костюм потерян. Всё потеряно. У меня депривация сна, депривация сновидений, я не в силах сравнять нейродавление между настоящим и искусственным сознаниями без цепи самоанализа. Я умираю.

Некоторое время длилось молчание. Голос зазвучал снова:

— Ты пропадаешь, ибо пока недостаточно потерял. Отринь всё поддельное, от мыслей машин освободись. Понимаешь?

Фаэтон посчитал, что понял.

— Вы просите непомерную цену.

— Жизнь просит. Чую — злой сон встал в тебе плотиной. Вирус или нападение извне хочет память замарать, чтоб скрыть атаки след. Мы не носим ноэтических узоров, излечить мысли не можем, сам сделать это должен. Но под силу нам ремесло, уменье, что уравнивает потоки вод и жизней, применить к тому, чтобы нейрохимия твоя и химия кровей пришли в порядок. Мы можем сбросить спуд, лежащий на твоём кошмаре.

Утомлённый Фаэтон всех последствий услышанного не осознал. Внешний вирус?

— Даже если отключу нейрорасширения, после сна мне будет нужна цепь самоанализа, без неё я рассудок не восстановлю.

— Всё, что нужно для жизни, у пробуждённого в ладонях будет, если только ума хватит разглядеть.