Всего менее чисто отрицательное отношение к земным благам допустимо именно с религиозной точки зрения. Если Бог сотворил мир с неисчерпаемыми его богатствами и отдал землю в обладание людям, то мы должны думать, что Он сделал это не затем, чтобы человек всё это отвергал, а затем, чтобы он этим пользовался. Презрение к земным благам есть презрение к делу Творца. Напротив, разумное пользование тем, что нам дано, и те радости, которые отсюда возникают, наполняют сердце человека благодарностью и заставляют его возноситься духом к Подателю этих благ. Такое отношение может быть общим законом для человека, а потому согласно с требованиями нравственности.
Таким образом, стремление к счастью, то есть к возможно полному удовлетворению своих потребностей, составляет естественный закон единичного существа, поставленного в известную среду, с которой оно находится в постоянном взаимодействии. В этом состоит истина всех эвдаймонистических[2] теорий старого и нового времени. Это стремление составляет право разумного субъекта, который в силу внутреннего самоопределения ставит себе цели и в достижении этих целей ищет личного удовлетворения. Но так как это удовлетворение есть чисто субъективное ощущение, вследствие чего и само стремление к нему есть чисто личное начало, то человек не вправе требовать от других, чтобы они содействовали ему в достижении его целей или доставляли ему нужные для того средства; он может только требовать, чтобы ему не мешали искать своего счастья по собственному своему изволению, так же как со своей стороны он обязан не мешать другим: каждый должен действовать в пределах своего права, не вступаясь в область чужого. Со своей стороны, нравственный закон не только не возбраняет этого стремления, а, напротив, восполняет отрицательное требование права положительным предписанием, чтобы человек помогал ближним в достижении их целей. Через это стремление к счастью получает нравственное освящение; оно даёт содержание закону любви.
Эти отношения выяснятся ещё более при ближайшем рассмотрении этого содержания. Очевидно, что не всё оно равно освящается нравственным законом. Из изложенной выше системы потребностей ясно, что они имеют не одинаковое нравственное значение. Некоторые из них носят на себе чисто нравственный характер: таковы любовь к Богу, к Отечеству, к ближним. Другие могут быть нравственны или безнравственны, смотря по тому, как они направлены. Но и самые высокие нравственные стремления могут быть извращены. Даже вознесение души к Богу и покорность Его воле оскверняются человеческими жертвоприношениями и подвигами инквизиции. Следовательно, тут неизбежно возникает вопрос об отношении влечений к нравственности. Этот вопрос не разрешается эвдаймонизмом, для которого сама нравственность является только средством к достижению счастья. Истинная точка зрения состоит в том, что это два самостоятельные начала, отношение которых должно быть определено.
Из них нравственное начало, очевидно, есть высшее, дающее закон. Это начало общее, безусловное, одинаковое для всех. Потребность, напротив, есть начало разнообразное, изменчивое и вовсе не обязательное, а вполне зависящее от воли человека и от окружающих его условий. Но первое именно в силу своей всеобщности и безусловности даёт только формальное предписание; второе же в эту форму вносит жизненное содержание. Как же согласуется содержание с формой? Иными словами: что в данном жизненном содержании есть нравственного и безнравственного?
Мы видели, что предписания нравственного закона двоякого рода: отрицательные и положительные. Сообразно с этим устанавливается двоякое отношение формы к содержанию.
Прежде всего, нравственный закон имеет значение ограничительное. Человеку дозволяется удовлетворять своим потребностям лишь настолько, насколько это не противоречит нравственному закону. Границы здесь теснее, нежели в юридической области. Мы видели, что и право есть формальное начало, устанавливающее границы внешней свободы и предоставляющее человеку в этих пределах действовать по своему усмотрению. Нравственность требует уважения к праву, ибо она требует уважения к человеческой личности и охраняющему её закону; но она ограничивает пользование правом. Обращаясь к внутренней свободе человека, она налагает на него обязанность воздерживаться от такого употребления права, которое противоречит нравственному закону. Юридический закон признаёт за человеком право собственности; но каким образом он пользуется им, хорошо или дурно, нравственно или безнравственно, в это юридический закон не входит. Нравственный же закон воспрещает человеку обращать свою собственность на безнравственные цели или делать из неё такое употребление, которое противоречит нравственным требованиям. Юридический закон признаёт за кредитором право взыскивать долг со всякого должника, не входя в рассмотрение его имущественного положения. Нравственный же закон воспрещает взыскивать долг с бедняка, который может быть повергнут этим в полную нищету.
Но нравственный закон идёт ещё далее. Он не только полагает границы человеческим действиям; он налагает на человека и положительные обязанности. Он требует, чтобы человек помогал ближним. Это выходит уже из пределов всяких юридических обязательств, а потому этому требованию не соответствует никакое право.
Это чисто дело внутренней свободы человека, исполняющего нравственный закон по собственному побуждению, а не по чужому предписанию. Принуждение в этой области есть извращение нравственности. Оно ведёт к тому, что идеальное начало, всё значение которого состоит в том, что оно истекает из метафизической сущности человека и обращается к внутренней его свободе, превращается в чисто внешнее предписание, действующее помимо всяких внутренних побуждений. Поэтому «принудительная жертва», о которой ныне толкуют в Германии, есть, по существу своему, безнравственное начало.
Чем же, однако, может руководствоваться человек при определении того, что он должен делать на пользу ближнего? И как согласить это требование с удовлетворением собственных потребностей, которое не исключается, а, напротив, освящается нравственным законом, предписывающим любить ближнего, как самого себя? Соглашение своих и чужих потребностей с нравственным законом тем затруднительнее, что не только потребности бесконечно разнообразны и изменчивы, а потому требуют далеко не всегда лёгкой эмпирической оценки, но и сама близость людей не одинакова. Отвлечённое начало любви к ближнему, простирающееся на всё человечество, по самой своей отвлечённости теряет всякую почву и обращается в пустую форму. И тут содержание дается эмпирическими отношениями, которые ставят человека в известную среду и устанавливают более или менее тесные связи с окружающими людьми. Из этого рождаются частные обязанности, которые должны быть согласованы с общими. Между тем нравственный закон как отвлечённо-общее безусловное начало не содержит в себе никаких оснований для определения и оценки эмпирических отношений. Как же должен тут поступать человек?
Затруднение было бы неразрешимо, если бы в самом человеке, в самой внутренней его свободе не было начала, которым определяется приложение отвлечённо-общего закона к эмпирическому разнообразию жизни. Это начало есть совесть. Она даёт беспристрастную оценку добра и зла в приложении к каждому данному случаю и тем самым определяет, что для человека составляет обязанность в разнообразных его жизненных отношениях.
Существование совести в человеке есть опять факт, который не подлежит сомнению. Весьма редки примеры людей, в которых этот внутренний голос совершенно заглушён. В самых закоренелых злодеях он пробуждается иногда с неудержимой силой и побуждает их отдать себя в руки правосудия. Этот факт свидетельствует о нравственной природе человека; он представляет явление метафизической сущности в реальных отношениях. Ибо нравственное отличие добра и зла не есть нечто данное опытом; это суждение, возвышающееся над опытными данными и дающее им нравственную оценку. Но в совести эта оценка является не в виде общего закона, прилагаемого к конкретному факту, а как приговор, внушаемый непосредственным чувством. Поэтому она имеет чисто единичный характер. Она составляет неотъемлемую принадлежность лица как нравственного существа; это явление внутренней его свободы, или самоопределения. Действовать по совести может только сам человек, по собственному побуждению. Совесть есть самое свободное, что существует в мире; она не подчиняется никаким внешним понуждениям. Можно принудить человека поступать так или иначе, но нельзя заставить его поступать так или иначе по совести. Последняя составляет недосягаемое для внешней власти нравственное святилище человека. И только то имеет нравственную цену, что истекает из этого святилища, что определяется человеком на основании внутреннего, свободного голоса совести. Вынужденные действия могут быть полезны или вредны, во всяком случае они не заключают в себе ничего нравственного.
