Истина этого положения раскрывается нам с полной очевидностью, если мы сообразим, что нравственный идеал может быть достигнут только путём свободы, т. е. внутренней работой каждого над самим собою, ибо, как сказано выше, нравственное значение имеют только те действия человека, которые вытекают из глубины совести и из внутреннего свободного самоопределения. Поэтому сама мысль о возможности осуществления царствия Божьего действием внешней власти и путём принуждения представляет полное извращение нравственного закона. Это та мысль, которая зажигала костры инквизиции и заставляла истреблять тысячи людей во имя религии милосердия и любви. Если же мы для осуществления царствия Божьего должны полагаться на человеческую свободу, то нет сомнения, что эта цель никогда не будет достигнута, ибо свобода добра есть вместе свобода зла, а человеческие влечения слишком часто направляют её в сторону последнего. Сама потребность соглашения нравственного идеала с реальными условиями жизни ведёт к беспрерывным сделкам, которые при ограниченности человека разрешаются далеко не всегда удовлетворительно. Иногда получают перевес нравственные требования, но ещё чаще торжествует эмпирическая сторона, которая громче и настоятельнее вопиет о своих притязаниях. Как чисто личное начало, человеческая свобода подвержена всем случайностям личного существования; а так как ей, по самому существу нравственного закона, должно быть предоставлено его исполнение, то и осуществление его требований остаётся делом случайности. В одном случае он будет исполнен, а в тысяче других – нет, ибо нравственный закон один, а уклонения от него бесконечны. Воображать, что когда-нибудь все люди будут добровольно его исполнять и не будут от него уклоняться, есть не что иное как праздная фантазия.

Но если осуществление царствия Божьего на земле не дано человеку, если достижение этого идеала представляется возможным только из условий земной жизни, то человеку дано приближаться к иного рода идеалу, совместному с условиями земного существования. Последовательной работой многих поколений человек может установить общественный быт, проникнутый нравственными началами. Тут не требуется уже, чтобы все люди были добродетельны, а имеется в виду только установление системы учреждений, согласных с нравственным законом и способствующих его утверждению. Эта задача в нравственном отношении несравненно низшего разряда; тут нравственный закон приспосабливается к разнообразию эмпирических условий и к изменчивым отношениям человека. Хотя, по существу своему, это закон безусловный, однако, мы видели, что как таковой он остаётся формальным: содержание даётся ему извне, и это содержание требует приспособления. Осуществляясь во внешнем мире, нравственный закон должен сообразоваться с условиями и законами этого мира, подобно тому как человек, для того чтобы покорить себе природу, должен подчиняться её законам. В этом соглашении нравственного элемента с эмпирическим состоит то совершенство жизни, которое составляет цель развития человечества.

Здесь нравственность встречается с правом. Последнее, как мы видели, есть принудительное определение эмпирических условий человеческой жизни; им устраняется область внешней свободы. В каком же отношении находится эта внешняя свобода к свободе внутренней? Как сочетаются оба эти начала в общественной жизни? Мы вступаем здесь на новую почву: от субъективной нравственности мы переходим в сферу объективной нравственности, которая есть вместе сфера объективного права. Перед нами раскрывается новый мир общественных отношений, которые мы должны исследовать.

Мысль о переходе нравственности из субъективной области в объективную и о сочетании её с правом в общественных союзах принадлежит Гегелю. Великий германский мыслитель в глубокомысленных чертах обозначил основные определения этих союзов. Но он впал при этом в некоторую односторонность, которая объясняется исключительностью его идеализма и которая у некоторых его последователей приняла преувеличенные размеры. Вполне признавая требование человеческой личности как носителя духа, Гегель видит в ней, однако, лишь преходящее явление общей духовной субстанции, выражающейся в объективных законах и учреждениях. Лица беспрерывно меняются, а учреждения остаются. Вследствие этого он стоит на том, что при исследовании общественных союзов надобно начинать с общей субстанции, а не с отдельных лиц. Последнее ведёт лишь к механическому сложению, тогда как дух не есть нечто единичное, а единство единичного и общего. Между тем такой путь противоречит собственному изложению Гегеля, который в своей философии права совершенно рационально исходит от индивидуалистического начала – права, затем переходит к субъективной нравственности, или морали, и наконец уже возвышается к общественным союзам, представляющим сочетание того и другого. При этом оба начала, как право, так и нравственность, не являются лишь преходящими моментами совокупного процесса, исчезающими в высшей полноте определений; они остаются постоянными элементами человеческого общежития. Ими определяются все частные отношения, над которыми общая система учреждений воздвигается, как высший мир, восполняющий, но не поглощающий в себе эти основы.

Сама эта система всецело зиждется на личном начале, ибо истинным выражением духа являются не формальные и мёртвые учреждения, а живое лицо, обладающее сознанием и волей. Поэтому и определение общественного начала в человеческой жизни как системы учреждений, страдает односторонностью. Человеческие общества суть не учреждения, а союзы лиц. Если между этими лицами устанавливается живая связь, если вырабатываются общие интересы и учреждения, то всё это совершается не иначе, как путём взаимодействия самостоятельных единиц, одарённых собственным сознанием и собственной волей. В том именно состоит существо духа, что орудиями его являются разумные и свободные лица. Они составляют саму цель союзов. Не лица существуют для учреждений, а учреждения для лиц. От них исходит и совершенствование учреждений. Последние развиваются и улучшаются именно вследствие того, что лицо отрывается от существующего порядка и предъявляет свои требования и свои права. Поэтому неуместна ссылка Гегеля на изречение древнего мудреца, который на вопрос «каким образом можно воспитать своего сына в добродетели?» отвечал: «Сделай его гражданином хорошего государства». Это могло прилагаться к древнему политическому строю, где нравственные добродетели не отличались от гражданских; но в христианском мире нравственность стала выше всяких гражданских учреждений. Лицо со своим нравственным сознанием является верховным над ними судьёй. Подчиняясь им внешним образом, оно предъявляет к ним требования, истекающие из вечных законов правды и добра, и эти требования составляют движущую пружину всего человеческого развития.

Наконец, лицо не принадлежит всецело тому или другому союзу. Далее мы увидим, что союзы могут быть разные, и лицо может входить в каждый из них различными сторонами своего естества. С некоторыми он связан самым своим рождением, в другие он вступает добровольно. Но и от тех, к которым он принадлежит по рождению, он, в силу своей свободы, может отрешаться и переходить в другие. Этого права нельзя у него отнять без нарушения его человеческих прав. Как человек, он стоит выше всяких частных союзов; ибо человечество как реальный союз не существует. В этом отношении лицо выходит из пределов всякого данного общества; последнее не удовлетворяет вполне его назначению Оно выходит из этих пределов и в силу веры в продолжение своего существования за гробом, что, как мы видели, составляет постулат всей его нравственной жизни. В сравнении с вечным назначением лица, общество есть нечто преходящее.

Таким образом, лицо, с одной стороны, имеет самостоятельное существование помимо общества; с другой стороны, оно является краеугольным камнем всего общественного здания. Поэтому индивидуализм составляет основное начало всякого человеческого союза; без этого нет истинно человеческой жизни, нет ни права, ни нравственности, следовательно, нет тех характеристических черт, которые отличают человеческие общества от чисто животных соединений. Отсюда понятна крайняя односторонность тех учений, которые исходят от отрицания индивидуализма. В этом повинна вся современная немецкая наука, которая в этом отношении далеко оставила за собой Гегеля. Если великий философ впадал в некоторую односторонность вследствие своего исключительного идеализма, то он всё же понимал высокое духовное значение лица и на каждом шагу отстаивал его права. Современная же наука, отбросив в сторону метафизику, с тем вместе покончила и с лицом. Она не только изгоняет индивидуализм из общественной сферы и делает человека вьючным скотом общества, но она хочет изгнать его из последнего его убежища, из внутренней его святыни. Нравственный закон низводится на степень какого-то уродливого продукта общественного эгоизма, который преследует и давит лицо не только во внешних, общественных отношениях, но и в глубине его совести. Мало того: представители современной германской науки во имя опытного знания объявляют физическое лицо чистым отвлечением. Для так называемой социологии единственными реальными, а не фиктивными единицами являются сложные сочетания личных сил с имущественными принадлежностями. Далее этого абсурд не может идти. На обыкновенном человеческом языке отвлечением называется такая сторона предмета, которая отделяется от него только мысленно, а реально не может быть отделена. Таковы, например, геометрические фигуры. Называть же отвлечением конкретное существо, имеющее самостоятельное, отдельное существование, одарённое разумом, волей и способностью к самопроизвольному движению, существо, которое может по собственному почину вступать во всевозможные соединения с другими, – это превосходит даже всякое вероятие. Это всё равно, как если бы химик отвергал исследование отдельных элементов как пустое отвлечение, а ограничивался бы исследованием соединений. Немудрено после этого, что лица рассматриваются просто как «элементы общественной ткани», или как склады товаров. Никогда старые метафизики не доходили до таких колоссальных нелепостей, как приверженцы опытного знания. Они имели иные понятия о человеческом достоинстве.