Таким образом, и здесь, так же как в отношении к себе, добродетель состоит в умении сочетать противоположные элементы и применять их к разнообразным условиям жизни. Это дело не одного только ума, а главным образом сердца, с его чутким пониманием человеческих отношений. Отсюда разнообразие в проявлениях любви, в её степени и качестве. Нравственный закон даёт только общее предписание любить ближнего, как самого себя. Но это требование остаётся пустым звуком, пока оно не применяется к конкретным явлениям жизни; как же скоро является применение, так общее начало видоизменяется разнообразием отношений, в которых оно осуществляется. Именно это делает любовь не отвлечённым только убеждением, а живым и плодотворным источником человеческой деятельности; она становится духом жизни, который принимает различные формы, применяясь к многообразному и изменчивому её содержанию. Человек не обязан всех людей любить одинаково: к одним он стоит ближе, к другим – дальше; с одними он связан самыми тесными узами, тогда как огромное большинство остаётся ему совершенно не известным. Исполняя своё жизненное назначение в более или менее тесном кругу, он прежде всего в этой среде должен проявлять те чувства любви, которые требуются нравственным законом, применяясь к разнообразию отношений. И тут правда состоит в воздаянии каждому должной меры любви, большей в отношении к тем, кто её больше заслуживает или требует, или с кем мы связаны более тесными узами взаимности и благодарности, меньшее – в отношении к тем, которые стоят от нас дальше или менее нуждаются в нашей помощи. Но никому в ней не должно быть отказано, ибо нравственный закон распространяется на всех, и если другой его не исполняет, то это не избавляет нас от обязанности ему подчиняться. Отсюда обязанность любить врагов, составляющее высшее, потому что труднее всего исполнимое, предписание христианской добродетели.

Таким образом, и в любви должна быть соблюдена разумная мера. Неразумная любовь вместо добра может принести зло. Лучшим тому примером может служить именно высшее проявление любви в человеческих отношениях. Не знающая разумной меры любовь родителей к детям нередко ведет к пагубе последних.

Необходимость меры обнаруживается и в другом отношении. Нравственный закон воспрещает любить человека более, нежели Бога. Только в отношении к Богу любовь не знает границ, именно потому, что Он сам есть существо безграничное, источник всякого добра. Никакая мера человеческой любви не в состоянии с этим сравниться. Тут нравственное требование достигает того, что Аристотель называет вершиной добродетели.

И в отношении к Богу первое требование правды состоит в наивысшей степени уважения, то есть в богопочитании, которое есть вместе выражение благодарности за дарованные блага. Но к этому присоединяются основные христианские добродетели, составляющие определение правды в отношении к абсолютному началу всего сущего. Эти добродетели суть вера, надежда и любовь. Вера есть выражение мудрости, ибо Абсолютное постигается только разумом; но в религии это начало не остаётся отвлечённым понятием, как в философии: оно проникает всё существо человека и порождает в нём непоколебимую уверенность в присутствии Верховного Существа и в попечении Его о людях. На этом основана и надежда, составляющая неисчерпаемый источник мужества. Только в ней бренный человек может обрести достаточно твердости, чтобы переносить все обуревающие его невзгоды. Наконец, всё это завершается высшей из всех добродетелей, любовью, которая побуждает человека стремиться к живому единению с указанным ему разумом Абсолютным началом бытия. Любовь к Богу даёт и высшее значение любви к ближнему. Возведённая к верховному источнику нравственного закона, любовь является всеобъемлющим чувством, проникающим и оживляющим всё нравственное естество человека.

Как чувство, она распространяется на все чувствующие существа, даже на низшие твари, лишённые разума. Если, с одной стороны, отношение к Богу расширяет нравственное сознание, вознося его к Существу, стоящему бесконечно выше человека, то, с другой стороны, область нравственных отношений расширяется любовью к существам, стоящим несравненно ниже. К последним неприложимо требование уважения. Как неразумные существа, они составляют не цель, а средство. Поэтому человек вправе употреблять их на свои нужды. Они доставляют ему пищу, орудия, материалы для изделий. В этом состоит высшее назначение их в мироздании. Неразумное должно служить средством для разумных существ, которые одни носят в себе сознание Абсолютного. Поэтому поставление их на один уровень с человеком и подведение их под один и тот же закон есть извращение нравственных требований. Воздержание от животной пищи, для употребления которой природа дала человеку нужные орудия, имеет значение только там, где не признаётся различие между душой животных и душой человека и где допускается возможность превращения одной в другую. Эти представления принадлежат к области натуралистических верований; они отпадают с высшим развитием философского и религиозного сознания. Однако и последнее в отношении с животным признаёт расширение сочувствия; поэтому оно воспрещает причинение им ненужных страданий. Жестокое обращение с животными есть выражение злого чувства в самом человеке.

Этим завершается обширный круг человеческих добродетелей. Как видно, он обнимает все стороны человеческого естества: мужество есть, по преимуществу, добродетель воли, мудрость – добродетель разума, умеренность – добродетель влечений; наконец, правда, соединяя в себе всё предыдущее, завершается любовью, которая есть добродетель чувства. Как таковое, последняя зарождается инстинктивно, в силу внутреннего влечения; поэтому можно сказать, что она составляет естественное определение человека; это чувство ему прирождённо, так же как и совесть. И точно, мы видим, что есть люди добрые и любящие по природе, так же, как есть совестливые по природе. И эти естественные определения имеют высокую цену. Они свидетельствуют о нравственном значении безыскусственной природы человека. Отсюда то умиление, которое мы ощущаем при виде простодушной доброты, не сознающей даже своего нравственного превосходства, а совершающей добро по влечению сердца. Но рядом с этим в человеке существуют и другие элементы, противоположного характера. Нравственный закон требует, чтобы он боролся с последними и развивал первые. Эта борьба составляет задачу воли; но самым могучим её орудием в этом деле служат те естественные влечения к добру, которые прирождены человеку и которые требуется развить высшим сознанием и работой над собой. Плодом этого развития является любовь как всепроникающее чувство, просветлённое разумным сознанием. В этом состоит нравственный идеал человека.

Но именно потому, что любовь есть чувство, она не подлежит принуждению. Это свет, извнутри озаряющий нравственный мир человека, недоступный никакой внешней власти. Только нравственный закон, обращающийся к совести, может действовать в этом внутреннем святилище человеческой души, и только сама любовь, покоряющая сердца, способна зажечь в них это пламя. Всякое же действие внешней силы может только его погасить. Закон любви есть закон свободы. Поэтому нет ничего превратнее, как делать любовь источником и целью юридических определений. Юридическая любовь есть нелепость, и нелепость безнравственная, ибо она извращает нравственный закон, делая его источником насилия и принуждения. Из этого ничего не может произойти, кроме самых безобразных явлений. Здесь кроется источник всех гонений на совесть. Здесь коренятся и те превратные учения, которые под видом всеобщего братства требуют полного подавления человеческой личности, т. е. именно того, что составляет саму природу разумного существа и что делает его носителем нравственного закона. Таков коммунизм. «В чем состоит ваша наука?» – спрашивает Кабэ. «В братстве», – отвечаем мы. «Каково ваше начало?» – «Братство». – «Каково ваше учение?» – «Братство». – «Какова ваша теория?» – «Братство». – «Какова ваша система?» – «Братство». Да, мы утверждаем, что братство заключает в себе всё для учёных так же, как и для пролетариев, для института так же, как и для ремесленного заведения; ибо прилагайте братство во всем, выведите из него все последствия, и вы придёте ко всем полезным решениям. Оно очень просто, это слово братство, но оно очень могущественно в приложении своих последствий (Voyage en Icarie. Приложение, «Doctrine communiste»). Действительно, нет ничего проще, как сказать, что у братьев все должно быть общее; это говорили ещё древние философы. Но если даже в тесном семейном кругу такое общение может быть установлено только добровольно, ибо лишь при этом условии оно не делается нестерпимым и не превращается в совершеннейший ад, то что сказать о братстве всего человеческого рода? Для водворения такого порядка вещей нужно уничтожить все разнообразие потребностей и удовлетворения, разнообразие способностей и отношений между людьми, надобно уничтожить свободу и справедливость, превратить лицо во вьючную скотину общества, по выражению Иеринга, и сделать само общество хаотическим поприщем нескончаемых столкновений, притязаний и распрей. Насколько любовь есть высокое начало, когда она истекает из сердца человека, настолько она становится притеснительным началом, когда хотят на ней основать принудительную организацию общества. Если при свободной деятельности лиц непросвещённая разумом любовь может вести к пагубе, то в приложении к принудительным отношениям она не в состоянии ничего произвести, кроме злобы и раздора. Это дьявол, принимающий вид ангела. Таковым именно это начало является у социалистов.