— Ребенок! — воскликнула Перонелла. — Наша молодая госпожа наверняка ждет ребенка! Хвала господу и Богоматери, благословивших этот дом!

Леонарда заплакала от счастья и, как только они осторожно перенесли будущую мать в ее постель, отправилась к настоятелю монастыря Сен-Ком, чтобы заодно раздать там милостыню и поставить свечи. Им больше не грозило это безумное путешествие в Рим, потому что союз Филиппа и Фьоры, по-видимому, не останется без последствий.

Эта новость ошеломила Фьору, ей никогда не приходила в голову мысль, что Филипп в результате этих страстных ночей в Нанси мог подарить ей ребенка. Свою любовь к нему она похоронила в самой глубине своего сердца под таким пластом злобы и ревности, что как будто даже забыла его. И вот теперь он собирается вдохнуть в эту почти увядшую любовь новую жизнь, которая будет распускаться в течение всей весны, уже вступившей в свои права, цветущего лета, которое придет ей на смену, и до той самой поры, когда созреет виноград. Эта нить, связавшая ее с Филиппом, обещала стать слишком прочной, чтобы можно было ее когда — нибудь разорвать, разве что ценой собственной жизни.

Недомогание, овладевшее ею, отступило, как отступает набежавшая волна. В доме было спокойно, тепло и тихо, за исключением только шума, доносящегося из кухни, где Перонелла победоносно гремела своими медными кастрюлями. Тогда Фьора поднялась, даже не потрудившись надеть домашние туфли, и подошла к большому венецианскому зеркалу, длинному и узкому, очень похожему на то, что некогда привез ей отец, — самому главному украшению в ее комнате. Здесь она сбросила рубашку и принялась осматривать себя, надеясь найти первые изменения в своем внешнем облике, однако талия ее была все такой же тонкой, живот — таким же плоским, а грудь — точь-в-точь такая же, как и прежде.

— Еще слишком рано, — сказала Леонарда, неожиданно вошедшая в спальню и заставшая ее за этим занятием. — Если мы хорошенько посчитаем, то окажется, что вы должны быть на втором месяце беременности, моя дорогая. Надеюсь, что вы рады этому?

Конечно, рада. После двухмесячного душевного затворничества это было восхитительное ощущение. Сознание того, что в ней зародилась другая жизнь, позволило ей освободиться от этого подавляющего чувства своей никчемности, возникшего вследствие того, что однажды зимним вечером некий человек поклялся покровительствовать ей, лелеять, оберегать и защищать ее, быть с нею вместе, пока смерть не разлучит их, а вместо этого отправился на войну и предпочел служить не ей, а другой женщине, пусть даже и принцессе. Отныне у Фьоры появился смысл и одновременно цель ее существования: подарить жизнь ребенку и затем, даже если его отец никогда не возвратится, вырастить его, сделать из него человека сильного и разумного, который почитал бы за высшее благо не оружие и битвы с их жестокостью и неистовством, а нечто совсем иное; человека, который мог бы остановиться только затем, чтобы вдохнуть аромат цветка, насладиться красотой открывшегося его взору пейзажа или произведением искусства. Наконец, человека, который больше походил бы на Франческо Бельтрами, нежели на своего отца.

Без сомнения, это было нелогично и наивно, но сама мысль, что ее сын может стать воином, уважающим единственно силу или даже насилие, приводила ее в ужас. За свою недолгую жизнь Фьора слишком часто и слишком близко соприкасалась с войной, чтобы находить в ней что — либо привлекательное. Война внушала ей отвращение.

— А если это будет девочка? — спросила Леонарда, которой молодая женщина всегда поверяла свои мысли.

— Я никогда об этом даже не думала. Для меня ребенок Филиппа может быть только мальчиком. И, между прочим, нужно, чтобы он оказался мальчиком! Не подумайте, однако, что я не смогла бы полюбить малютку, окажись она девочкой! Совсем наоборот, ведь она будет похожа на меня. И в один прекрасный день, как водится, ее придется отдать некоему молодому человеку, который поведет ее к алтарю. Но я убеждена, что мне надо готовиться к продолжению рода Селонже.

Фьора не добавила более ничего, но втайне уповала на то, что любовь к сыну заставит Филиппа сильнее дорожить семейной жизнью.

А пока что она занялась приготовлениями к этому великому событию, благоразумно выслушав советы Леонарды и Перонеллы. Эта последняя без конца ломала себе голову, колдуя над приготовлением блюд, которые вместо того, чтобы внушать будущей матери отвращение, вызывали бы у нее аппетит. Поэтому сочные, но плохо усваивающиеся свиные колбасы, составлявшие гордость Тура, пришлось заменить более легкой пищей. Фьору потчевали теперь всевозможными блюдами из молочных продуктов и творога, воздушных сладостей, мягкого и сочного мяса птицы и самой лучшей рыбой, какую только мог выловить в Луаре Этьен. Во время приступов тошноты ее поили отварами из мяты и мелиссы.

Когда по весне все склоны покрылись яркими цветами примул, а деревья в саду стали вдруг похожи на огромные белые и розовые букеты, Фьора, миновав самый первый этап своих испытаний, почувствовала себя гораздо лучше, чего с ней давно уже не случалось, и с жаром включилась в хлопоты по подготовке приданого для новорожденного.

В их доме текла тихая, спокойная и уединенная жизнь. Фьора была этим даже довольна. Был момент, когда она опасалась, как бы близкое соседство с королевским замком не сломало ход ее размеренной жизни. Без сомнения, так оно и было бы, если бы Людовик XI оставался все еще в Плесси. Однако на следующий день после прибытия путешественниц он с большей частью своей свиты покинул свое излюбленное жилище и отправился на север страны для воссоединения со своей армией.

В сущности, он не собирался никому перепоручать заботу о, так называемом «наследстве» Карла Смелого и практически не оставил своему врагу никаких шансов вырваться из капкана в Нанси: почти в тот самый момент, когда лед озера Сен-Жан сомкнулся над телом умиравшего властителя, последнего из рода герцогов Бургундских, армия французского короля уже занимала позиции на границе с Лотарингией. Все ждали только сигнала, чтобы ринуться в Бургундию, чьи границы были и без того разрушены. Война бушевала уже в графствах Артуа и Пикардия.

А в это время богатые фламандские города, скорее обрадованные, чем опечаленные смертью герцога, освободившей их от его обременительного покровительства, дали понять Марии Бургундской, что сейчас уже не то время, когда можно поднимать вопрос об их старинных привилегиях, и что, как бы там ни было, она в своем дворце в Генте скорее узница, нежели государыня. В доказательство чего они отрубили головы последнему канцлеру Бургундии Гюгонне и сиру д'Умберкуру, бывшему одним из самых верных советников Марии.

Не зная, на кого и надеяться, обездоленная наследница в конце марта текущего, 1477 года послала Максимилиану, сыну императора Фридриха, которого считала своим женихом, отчаянное письмо, где призывала его на помощь. Все это происходило приблизительно в то самое время, когда Филипп де Селонже тайно появился в Дижоне, столице герцогства, в надежде поднять там восстание и превратить его в оплот сопротивления.

В глуши своего замка, окруженного лесом и рекой, Фьора оставалась в неведении относительно всех этих событий. И вот в апреле ее неожиданно посетил сир д'Аржантон, Филипп де Коммин, первый советник короля и, как она полагала, его ярый сторонник. Он был для нее словно добрый старый друг, который всегда появляется в затруднительных для нее обстоятельствах, и потому она оказала ему самый теплый и искренний прием.

Фьора предложила ему отдохнуть возле камина, в котором приветливо потрескивали, испуская приятный аромат, поленья, и испить кубок вина, традиционного по случаю прибытия путешественника в любом гостеприимном доме. А тем временем Леонарда поспешила предупредить Перонеллу, как той следует сервировать стол. Коммин был известным гурманом с присущим фламандцам прекрасным аппетитом, и его надлежало ублажить.

Однако, воздав должное этим знакам внимания, королевский советник издал лишь глубокий вздох.