Приветствуя даму, Грег ван Мандер захотел удовлетворить свое любопытство и разобраться в причинах необыкновенного волнения, которое эта посетительница вызывает у брата. Старый художник совершенно по-отечески подошел к женщине и попросил разрешения составить более точное представление о ее внешности. Раньше чем Фатима смогла понять смысл просьбы, Грег протянул правую руку и осторожно провел указательным пальцем по ее лицу. Самого легкого прикосновения его чувствительного пальца оказалось достаточно, чтобы запомнить гладкую кожу высокого лба и очертания изящного носа, тонкого и прямого. Женщина стояла неподвижно, не осмеливаясь даже моргнуть; она не смогла сдержать непроизвольного трепета, когда рука художника задержалась на поверхности ее сомкнутых губ. Фатима чувствовала страх, как будто опасалась, что движения Грега раскроют какую-то заветную тайну. Над ее верхней губой внезапно выступила чуть заметная испарина. Теперь палец художника двигался по сведенным губам женщины в горизонтальном направлении, доходя до самых уголков, и Грег смог полностью представить себе редкостную красоту ее молодого лица. Осмотр был непродолжительным. Однако Фатиме это время показалось вечностью. Грег, наоборот, чувствовал, что за несколько кратких мгновений совершил путешествие в далекую страну воспоминаний. В тот день, когда он потерял зрение, движимый чувством стыда и самолюбием, художник дал себе зарок отказаться от женщин. Но сейчас, от одного прикосновения к этим теплым губам, он готов был отречься от всех своих клятв. По его телу — от живота и даже ниже — прошла дрожь, в которой сила мужского естества мешалась с греховными помышлениями. С этой самой минуты указательный палец Грега ван Мандера, на котором кожа Фатимы оставила несмываемую печать, всегда будет указывать дорогу в страну нарушенных обещаний.

Дирк, присутствовавший при этой сцене, не придал ей никакой важности. На самом деле он даже обрадовался такому необычному знаку гостеприимства со стороны старшего брата. Но, вероятно, он испытал бы иные чувства, если бы мог прочувствовать силу безмолвного землетрясения, только что всколыхнувшего все естество Грега.

Фатима не выказывала никакого беспокойства по поводу здоровья своего мужа. Дирка поражало ее неизменно приветливое настроение, которое так красит женщину. В любой момент и по любому поводу у португалки была наготове легкая улыбка, которая, казалось, была неотъемлемой частью ее чувственных алых губ. Полуофициальным тоном, за которым тем не менее скрывалось подлинное любопытство, Дирк задал гостье несколько вопросов общего характера, но имевших отношение к ее супругу. Фатима отвечала уклончиво и кратко, безуспешно пытаясь скрыть легкую досаду, и сразу же переводила разговор в другое русло.

Между тем Грег, все еще не пришедший в себя, пытался прятать свое смятение за бледной пеленой, что покрывала его глаза, и, не желая проявлять особенного интереса к самой заказчице, занялся практическими вопросами, имевшими прямое отношение к работе, которую предстояло выполнить. Несмотря на все свои недавние протесты, он теперь, как ни странно, хотел как можно скорее приступить к делу. И ему нужно было знать, сколько времени есть в их распоряжении. Португалка объяснила, что корабль простоит в гавани Остенде в течение тридцати дней, а затем он возвращается в Лиссабон. Когда прозвучал ответ, на лице Грега застыла горькая гримаса. Он поднялся со своего места и, уставившись своими мертвыми глазами прямо в лицо женщины, произнес приговор:

— Невозможно. За тридцать дней это невозможно.

Фатима не могла пошевельнуться — так напугало ее выражение лица Грега, столь схожее с взглядом. Старый художник обернулся в направлении брата и сделал красноречивый жест, словно напоминая таким образом все возражения, которые он совсем недавно приводил. Дирк, растерявшись, опустил голову. Он понимал, что закончить портрет всего за тридцать дней физически невозможно. Фатима вполне могла об этом и не знать, и младший из братьев, стараясь обойтись с гостьей полюбезнее, начал объяснять, что в столь короткий срок невозможно создать картину, которая была бы достойна такой заказчицы.

Фатима словно приросла к своему стулу. Видно было, что услышанное откровенно поразило ее. Казалось, женщина разрывается между двумя устремлениями: броситься прочь из комнаты или же взмолиться, чтобы земля разверзлась и навеки погребла ее униженное достоинство.

Она повернулась к Грегу и, запинаясь, произнесла на своем немецком, густо приправленном оговорками и вздохами:

— Мне почему-то казалось, что темперные и масляные краски Ваших превосходительств помимо того, что обладают чудесными свойствами, еще и позволяют вам работать с быстротой, не доступной никому другому в этом мире… — Португалка поколебалась несколько секунд, как будто желая подыскать менее обидные слова, и продолжила: — Совсем недавно один флорентийский художник давал мне слово, что напишет портрет…

Фатима говорила все так же нерешительно, и фраза осталась незаконченной; она подумала еще секунду и в конце концов объявила с твердостью, свидетельствовавшей о нанесенном ей оскорблении:

— Жаль, что мое суждение о вашем умении работать оказалось ошибочным. Мне говорили о новой специальной технике, об особенном качестве ваших красок, сверкающих и способных засыхать почти мгновенно.

Последние слова женщины по своему воздействию были схожи с двумя ударами кинжалов, направленных уверенной рукой прямо в сердце каждого из братьев. У них даже не было времени удивиться широте познаний в живописи, которые только что продемонстрировала Фатима. Для Дирка ее слова прозвучали как новое объявление войны: призрак его врага, Франческо Монтерги, возвратился, чтобы погрузить палец в зияющую рану. Грегу было несложно угадать ход мыслей брата: если предательство Хуберта ван дер Ханса по сравнению с добычей, которую сулил приезд Фатимы — а ведь она со скандалом отказалась от услуг флорентийского мастера, — был равносилен обмену пешки на ферзя, то вызов, который сейчас приходилось отвергнуть, означал полное поражение в партии.

Израненная душа Грега полыхала в этот момент, как раскаленная жаровня: недавнее прикосновение кожи к коже разожгло огонь; страсть к искусству, которое он пообещал забыть, подбросило новых дров. Давние клятвы художника балансировали сейчас на кончике его указательного пальца, все еще пылающего. Грег имел все основания гордиться своим мастерством: как только что сказала Фатима, его материалы действительно не знали себе равных по яркости, фактуре и цвету, а еще он мог бы, если бы захотел, создать самую чистую масляную краску, способность которой к засыханию превосходила самую быструю из темпер. На первый взгляд обыкновенные слова Фатимы ставили братьев перед выбором, и ответ на брошенный вызов не заставил себя ждать. Дирк заглянул в глаза своему брату и, казалось, прочитал в тайная тайных его молчаливой отрешенности собственные мысли. А мысли эти можно было свести к двум словам: Oleum Presiotum. Дирк знал, что Грег поклялся никогда больше не возвращаться к формуле, когда-то вознесшей его на один пьедестал с Яном ван Эйком и от которой он по загадочным причинам отказался. Но ему было известно и то, что крепость клятвы была сопоставима с искушением вернуться к чудесному составу — если бы все было по-другому, тогда не существовало бы повода для клятв. Младший ван Мандер знал, скольких трудов стоило его брату воздержание от восторгов, которые сулило ему приготовление Oleum Presiotum. Краски, которые он смешивал изо дня в день, были одними из лучших и все же не шли ни в какое сравнение с теми, что он умел делать. Грег ван Мандер как будто обладал крыльями ангела, который, зная секрет полета в небесах, по собственной воле приговорил себя к участи пешехода. С другой стороны, Дирк никогда в жизни не имел возможности положить на свою палитру бесценную краску, о которой мечтает любой художник, — а ведь сколько раз он давал себя увлечь сладостным мечтаниям, в которых кисти его ласкали нежную поверхность Oleum Presiotum! Молодой человек представлял себя наносящим на полотно тонкий слой состава, рецепт которого оберегал от него его собственный брат. Однако никогда еще искушение не подбиралось к братьям так близко, как сейчас. Само собой разумеется, с тех пор как Брюгге превратился в мертвый город, им ни разу не представился случай даже помыслить о возможности снова изготовить секретную смесь. И все-таки Дирк лелеял тайную надежду, что такой день когда-нибудь да настанет. А теперь он не сомневался, что день этот наконец-то настал.