— Разве ты не понимаешь, что это — не наш путь, что вообще наши пути не совпадают с вашими? Вы толкуете о реформах, преимуществах британского закона и Сиркара и даже не предполагаете — то, что кажется вам идеальным, не подходит для остальных. У нас есть свои обычаи, которые вы считаете странными и бессмысленными, но ведь они существуют и они — наши собственные! Вы пришли сюда, с вашей силой и уверенностью в себе, с вашими холодными глазами и белыми лицами как… как машины, появившиеся на свет из ваших северных льдов. Вы все приводите в порядок, заставляете двигаться мерным шагом — как шагают ваши солдаты, при этом не заботясь о том, хотят ли этого те, кого вы завоевали и, по вашим словам, цивилизуете. Разве вы не понимаете, что лучше оставить людей в покое — пусть живут как хотят?
Она говорила без малейшей злости, но была столь выразительна, как никогда раньше, а ее глаза (что было самым необычным) смотрели на меня почти умоляюще. Я ответил, что думал только о том, чтобы как-то облегчить участь тысячам больных, нищих и голодных, населяющих ее город. Да и для самой правительницы будет выгоднее, если нищие смогут заработать себе на кусок хлеба, разбирая пряжу или ремонтируя дороги.
— Ты говоришь о системе! — воскликнула она, похлопывая своим хлыстом по седлу, — а мы не заботимся о системах. О, да, мы понимаем те преимущества, о которых вы нам рассказываете, но не хотим их. Нам они не нужны. Помнишь, мы говорили о том, как двенадцать индийских бабу [72]выполняли работу одного белого…
— Ну, да — это же напрасные траты, мадам, — почтительно заметил я, — это же бесспорно…
— Напрасно или нет, это не имеет значения, если люди счастливы, — нетерпеливо воскликнула она. — В чем смысл вашего знаменитого прогресса, ваших телеграфов и железных дорог, если нас вполне устраивают наши сандалии и тележки с буйволами?
Я мог заметить, что денег, вырученных от продажи ее сандалий, могло бы хватить на пропитание сотне беднейших семей Джханси и что она в жизни своей не приближалась к повозке, запряженной быками, ближе чем на десять ярдов, но решил сохранять такт.
— С этим мы ничего не можем поделать, госпожа, — сказал я, — мы вынуждены делать лучшее из возможного — так, как мы это видим. И дело не только в телеграфе и железной дороге — со временем вы убедитесь в их пользе — почему бы, спрашиваю я вас, здесь со временем не появиться университетам и школам?
— Чтобы готовить философов, которые нам не нужны, и развивать науки, в которых мы не нуждаемся. А еще — изучать чужой закон, который наши люди никогда не смогут понять.
— Ну, что ж, в этом они не слишком отличаются от среднего англичанина, — заметил я, — но это справедливый закон — и, при всем моем уважении, более справедливый, чем те, которыми пользуются суды в Индии. Помните, что случилось, когда два дня назад на улице перед вашим дворцом возник скандал? Ваши гвардейцы не нашли зачинщиков, так что они схватили первого же попавшегося им бедняка и притащили его в ваш диван. [73]Виноват он был или нет — не имело значения: его приговорили к подвешиванию за большие пальцы рук на двое суток, чтобы «подсушиться на солнышке» прямо на месте преступления. Этот малый чуть не умер — а ведь он ничего не сделал! Позвольте спросить вас, мадам, — и это правосудие?
— Он был бадмаш, [74]и притом весьма известный, — прошептала она, удивленно расширив глаза, — неужели ваш суд позволил бы ему уйти?
— В этом случае — да, поскольку он ни в чем не был виноват. Мы наказываем только преступников.
— Но если их невозможно найти? Если не на ком показать пример? Полагаю, теперь перед дворцом не возникнет скандалов, — и, заметив мой взгляд, она продолжала, — я знаю, что тебе это не нравится и в твоих глазах выглядит несправедливым, даже варварским. Мы понимаем это — и разве этого не достаточно? Ты находишь это странным — подобно нашей религии, запрещенным вещам и нашим обычаям. Но разве твой Сиркар не может понять, что они столь же драгоценны для нас, как ваши — для твоего народа? Почему для вашей Компании не достаточно ее прибылей? Почему она так жадно требует еще и человеческие жизни?
— Это действительно так, ваше высочество, — сказал я, — но ведь нельзя торговать на поле непрерывного боя, не так ли? Для начала нужно установить мир и порядок, а вы не сможете обеспечить всего этого без… скажем, сильной руки и Закона, который справедлив для всех — или хотя бы для большинства людей. — Я знал, что она не поймет, если я скажу, что закон должен быть одинаков и для принцесс, и для их подданных. — И если мы даже допускаем ошибки, то пытаемся их исправить — ведь я и прибыл сюда, чтобы проверить, что вам принесло правосудие — наше правосудие…
— Думаешь, дело только в этом? — спросила рани.
Мы остановились в саду у павильона, лошади мирно щипали траву, а ее слуги ожидали в отдалении. Она посмотрела на меня, вздрогнула и ее глаза ярко засияли.
— Думаешь, доходы, драгоценности — даже права моего сына; неужели ты думаешь, что я забочусь только об этом? Это ошибки, которые должны быть исправлены, но что делать с теми, которые исправить нельзя? Что делать с жизнью этой земли, этой страны, которую вы измените, как изменяете все, к чему только прикасаетесь? Пока она еще яркая — а вы сделаете ее серой; сегодня она еще свободна — хотя, без сомнения, по-вашему, она неправильна и дика — а вы сделаете ее спокойной, упорядоченной и бледной, так что люди забудут, кем они были раньше. Вот что вы делаете с нами — и вот почему я буду сопротивляться этому как только смогу. Скажи лорду Палмерстону… — Клянусь святым Георгом, ее голос дрожал, но хорошенький ротик оставался твердым, — скажи ему, когда вернешься в Англию — что бы ни случилось, я не отдам мой Джханси. Мера Джханси денге най.Я не отдам мой Джханси!
Я был поражен; я и раньше не сомневался, что под нежной женской оболочкой скрывалась настоящая тигрица, но я никогда не думал, что это был столь страстный и сентиментальный зверь. Знаете, на мгновение я был почти тронут. Она показалась мне такой пылкой малышкой, что хотелось успокоить ее, погладить по руке (или даже по груди) или еще что-то в этом роде — но тут она вдруг успокоилась, выпрямилась в седле, как будто пришла в себя и вновь стала выглядеть так чертовски царственно и привлекательно, что я ничего не мог с собой поделать.
— Госпожа, вы не должны были заставлять меня говорить это. Приезжайте в Лондон сами, лично повторите эти слова лорду Палмерстону — и я клянусь, что он отдаст вам не только Джханси, но и Бомбей и даже Хакни Уик. [75]— Я действительно так думал, в Лондоне она стала бы сенсацией и всех бы там приручила. — Лично повстречайтесь с королевой — почему нет?
Она на секунду задумалась и вполголоса пробормотала:
— Королева… Боже, храни королеву — что же за странные люди, эти британцы.
— За британцев не беспокойтесь, — улыбнулся я, — конечно, они будут распевать «Боже, храни королеву», но думать будут о королеве Джханси.
— Вот тут вы нарушаете присягу, полковник, — проронила принцесса и легкая улыбка вновь появилась в уголках ее глаз; она повернула лошадь и поехала шагом, а я последовал за ней.
Вы, наверное, подумали сейчас: «Да что случилось со стариной Флэшем? Неужели он размяк от этой юбки?» Знаете, наверное, дело в том, что я слегка увлекался каждой из моих девчонок — Лолой и Касси, Валей и дочерью Ко Дали, сводницей Сьюзи и Разгоняющей Облака, да и всеми остальными. Конечно же, меня привлекала в первую очередь плоть, но в то же время я испытывал подлинное чувство по отношению к ним — и тогда, и сейчас. С этим ничего не поделаешь — предаваться похоти — дело чертовски романтическое, и мне кажется, что Галахад совершил больше подвигов в постели, чем даже сам Ланселот. [76]Это так, к слову, но все же стоит запомнить, если вы хотите понять наши отношения с Лакшмибай — я специально так много говорю о ней, потому что она была такой загадочной и противоречивой женщиной, что я не могу даже надеяться объяснить ее поступки (впрочем, этого не могут и историки) — так что вам остается только судить о ней по тому, что я написал — и тому, что за этим последовало.
