Помнится, в течение этих сорока восьми часов три человека сошли с ума — удивляюсь только, что эта участь не постигла нас всех. В душегубке казарм женщины и дети были настолько измучены голодом, что даже не могли плакать; похоже, и молодыми офицерами овладела какая-то летаргия от приближения неминуемой смерти. Теперь даже Уилер вынужден был признать, что это — единственное, что нам оставалось.

— Я направил Лоуренсу письмо, — сказан он нам, старшим офицерам, на следующую ночь. — Я написал ему, что нам больше не на что надеяться, кроме как на британский дух, но что это не может продолжаться вечно. Мы здесь, как крысы в клетке. Лучшее, на что мы можем рассчитывать — если мятежники снова пойдут в атаку и даруют нам быструю смерть. Это лучше, чем видеть, как женщины и дети медленно умирают день за днем. [XXIX*]

Я будто снова вижу эти изможденные лица за столом, в мерцающем отблеске свечей. Кто-то тихо вздохнул, кто-то вполголоса выругался и через пару минут Вайберт спросил, нет ли надежды на то, что Лоуренс все же успеет прийти нам на помощь.

Уилер покачал головой.

— Он бы уже пришел, если бы мог, но даже если он выйдет сегодня, то не доберется до нас ранее чем за два дня. А к этому времени… ну, да вы знаете меня, джентльмены. Я не впадал в отчаяние ни разу за все пятьдесят лет своей солдатской службы, не буду делать этого и сейчас, если скажу, что на такое чудо почти нет надежды. Мы в руках Господа, так что пусть каждый приготовится соответственно.

Тут я с ним был полностью согласен, только вот мои приготовления не имели ничего общего с делами духовными. У меня до сих пор сохранился мой комплект одежды пуштуна и я чувствовал, что подходит время и несмотря на свою лодыжку Флэши пора будет попытать счастье по ту сторону вала. Выбор был невелик — рискнуть или умирать в этой вонючей дыре, так что я оставил их молиться, а сам пошел на свое место на парапете, чтобы хорошенько все обдумать; я дрожал от страха при одной мысли, что придется покинуть британский лагерь, но чем дольше ждать — тем труднее это будет сделать. Я все еще боролся со своими тревогами, когда кто-то вынырнул из тьмы у меня за спиной и этот «кто-то» был Ист собственной персоной.

— Флэшмен, — спросил он, — можно с тобой переговорить?

— Ну-у, если это необходимо, — протянул я, — но буду признателен, если ты будешь краток.

— Конечно-конечно, — пробормотал он, — я понимаю. Как сказал сэр Хью, наступило время, когда каждый из нас должен подумать о своей душе; обещаю что не оторву тебя от твоих медитаций ни на секунду более, чем это будет необходимо. Все дело… в моей совести. Мне нужна твоя помощь, старина.

— Что? — я уставился на него, стараясь рассмотреть лицо в сумраке. — Какого дьявола?

— Пожалуйста… побудь со мной. Я знаю, что ты злишься, потому что думаешь, что я бросил тебя там, в России… что покинул тебя умирать, а сам спасся. О, я знаю, что это был мой долг — доставить донесение Раглану… но правда в том, — он замолчал и с трудом сглотнул, — правда в том, что я был рад это сделать. Ох, наконец-то я признался в этом — о, если бы ты знал, как тяжко и мучительно мне было все эти последние два дня! Это тяжким грузом лежало на моей душе — что я бросил тебя, охваченный яростью и греховным чувством мести. Нет… дай мне закончить! Я ненавидел тебя тогда… из-за того, как ты вел себя с Валей… когда ты выбросил ее из саней прямо в снег! Я чуть не убил тебя за это!

Он действительно был в странном состоянии; чертовски занятное представление — совесть выпускника Рагби, выпущенная на свободу! Но он не сказал мне ничего нового — уж я-то знаю этих благочестивых ублюдков лучше, чем они сами себя.

— Понимаешь, я любил ее, — продолжал Ист, бормоча, как старик, страдающий грыжей, — она была для меня всем… а ты украл ее так… так грубо. Пожалуйста, пожалуйста, выслушай меня! Ты же видишь — я исповедуюсь. И… и прошу у тебя прощения. Понимаю, что поздно — но, похоже, у нас остается не слишком много времени? Так вот… я хотел сказать тебе… и пожать твою руку, мой старый школьный товарищ, а еще услышать от тебя, что мой… мой грех мне отпущен. Прошу тебя — если ты сможешь найти для этого силы в своем сердце. — И он задушевно произнес:

— Я… я полагаю, ты сможешь.

В свое время мне приходилось слышать немало странных заявлений, но этот бред был самым необычным. Конечно, все шло от христианского воспитания и от холодных ванн — и то, и другое способствовало закреплению во впечатлительных умах мысли, что раскаяние уменьшает вину. В любое другое время я испытывал бы от его речей злорадное удовольствие; но даже в моем теперешнем состоянии мне показалось достаточно уместным поинтересоваться:

— Ты имеешь в виду, что если бы я не дал тебе повода ненавидеть меня, то ты бы тогда остался со мной и донесение Раглану пропало бы?

— Что? — воскликнул он, — я… я не понимаю, о чем ты говоришь. Я… я… пожалуйста, пожалуйста, Флэшмен, ты же видишь — моя душа терзается… Я пытаюсь… объяснить тебе. Пожалуйста — скажи мне, даже сейчас — что я могу для этого сделать?

— Ну, — задумчиво сказал я, — можешь пойти и пукнуть в бутылку, а после запечатать ее.

— Что? — ошеломленно спросил он, — чтоты сказал?

— Я пытаюсь дать тебе понять, чтобы ты убирался отсюда, — проворчал я, — ты всего лишь маленький эгоистичный поросенок, Ист. Ты признаешь, что в отношении меня вел себя как мерзавец, да еще осмеливаешься тратить мое время — которое нужно мне для молитвы. Так отправляйся в ад — понял?

— Боже мой, Флэшмен… ты не можешь так думать! Ты не можешь быть таким черствым. Мне нужно одно только слово! Признаю, что принес тебе вред… возможно даже, не сознавая этого. Иногда… знаешь, я думаю, не любил ли ты сам Ваяю… но если да, и поставил на первое место долг… — Он снова сглотнул и уставился на меня. — Ты любил ее, Флэшмен?

— Четыре-пять раз в неделю, — ответил я, — но тебе не стоит так ревновать — в постели она далеко не так хороша, как ее тетушка Сара. Тебе бы стоило попариться с ней в баньке.

Ист снова бросил на меня изумленный взгляд и мне показалось, что я услышал, как стучат его зубы. Затем раздалось:

— Боже, Флэшмен! О… о, ты невыразим! Ты просто подлец! Да поможет тебе Господь!

— Может быть, я и подлец, — спокойно заметил я, — зато не лицемер вроде тебя — ведь последнее, чего бы ты хотел, так это чтоб Бог помог мне. Тебе, кстати, не нужно и мое прощение; ты просто хочешь заиметь повод простить самого себя. Ну, что ж, беги и сделай это, трусишка и скажи мне спасибо за то, что я облегчил тебе задачу. После того, что ты услышал сегодня ночью, твоя совесть никогда не будет беспокоить тебя за то, что ты бросил старину Флэши на произвол судьбы, не правда ли?

Услышав это, он поковылял прочь, а я остался размышлять над своей проблемой — стоит ли мне сбежать или пока остаться. В конце концов мои нервы не выдержали и я свернулся калачиком под парапетом, чтобы немного поспать. И, слава богу, это мне удалось, поскольку на следующее утро Уилер заполучил свое чудо.

IX

Она была самым странным посланцем Милосердия, которого вам когда-либо доводилось видеть, — старая полоумная чи-чи ^[156]торговка, звенящая серьгами и зонтиком, которую на тележке рикши- гхаривезли два панди;еще парочка изображала почетный эскорт, а хавилдар,шедший впереди, размахивал белым флагом. Уилер велел стоять наготове, когда эта странная маленькая процессия показалась у восточного угла укрепления, и лично вышел встретить ее вместе с Муром. Спустя несколько минут послали за мной и Вайбертом, который находился на моем конце вала.

Уилер и другие старшие офицеры собрались с внутренней стороны бруствера, в то время как старуха, обмахиваясь большим листом и прихлебывая чатти,сидела по другую сторону вала, в окружении своего эскорта. В руках у Уилера был лист бумаги, и он недоуменно переводил глаза с него на старуху и обратно; когда мы подошли, кто-то сказал: «Я не верю этому и на ломаный грош! С чего вдруг они собрались вести переговоры именно в это время дня — объясните вы мне?», но Уилер покачал головой и передал бумагу Вайберту.