— Но во имя Господа — ведь это же безнадежно! Неужели Уилер не пытался вести переговоры?

Он только рассмеялся в ответ на это.

— Переговоры? С кем? С Нана-сагибом? Ведь вы же были в Мируте, а? Соблюдают ли эти мерзавцы договоры? Дорогой мой, они просто хотят всех нас перерезать. Они поубивали всех белых в этом городе и одному Богу известно, сколько своих собственных соплеменников вдобавок. Они до смерти замучили туземных ювелиров, чтобы завладеть их сокровищами; Нана сам из пушек расстреливал индийцев, проявлявших симпатии к англичанам, — одного за другим, их еле успевали привязывать к дулам! Нет, — покачал головой Мур, — переговоров не будет.

— Но какого дьявола — я имею в виду, что…

— Что вообще из этого может выйти? Думаю, мне не нужно рассказывать про всех людей — или не позже трех дней британская колонна прорвется к нам на помощь из Аллахабада или мы в конце концов настолько ослабеем от голода и расстреляем все патроны, так что пандисмогут штурмом захватить стену. А тогда… — он пожал плечами. — Но конечно же, мы не будем говорить об этом нашим — по крайней мере, не при леди, хотя многие из них могут об этом догадаться и сами. Будем улыбаться и уверять всех, что со дня на день Лоуренс будет здесь с подкреплением и продовольствием, не так ли?

Полагаю, что нет смысла описывать, насколько сильно я пал духом, особенно учитывая, что деваться было некуда — да и я просто не мог бежать из-за моей распухшей лодыжки. Все выглядело абсолютно безнадежным, и что хуже всего — поскольку я был старшим офицером, то должен был, подобно Уилеру, Муру, Вайберту и остальным, делать вид, что готов сражаться до конца и погибнуть со славой. Даже я не мог вести себя по-другому — по крайней мере, не с теми, кто все еще держался бодро и уверенно — настолько, что мог бы не верно меня понять. Я унесу с собой в могилу картину этой пропитанной кровью земли, тучи мух, роящихся вокруг и изможденные фигуры на парапете за бруствером. Стены казарм были буквально источены пулями, которые вонзались в них каждые несколько секунд; то и дело раздавался вскрик, когда выстрелы мятежников все же находили свою цель; то и дело мимо пробегали санитары — и Мур с окровавленной рукой, хладнокровно шагающий сквозь этот ад, усмехался и сыпал остротами направо и налево; Уилер, в нахлобученной шляпе, с пистолетом, заткнутым за пояс, угрюмо вглядывался в ряды пандии топорща усы шептал что-то адъютанту, царапающему карандашом в записной книжке; сержант-кокни ^[151]спорил с рядовым о высоте столбов на станции Юстон-сквер, в то время как они вместе срезали куски мяса с мертвой лошади, швыряя их в закопченный медный котел, стоящий за изрытой пулями казарменной стеной.

— Сегодня будет жаркое, — заметил Мур, поворачиваясь ко мне, — это благодаря вашим прорвавшимся парням. Обычно же, когда нам хочется мяса, мы поджидаем, когда кавалерист- пандиподъедет поближе, а затем стреляем в лошадь, а не во всадника.

— В лошадке же побольше мяса, чем в бунтовщике, а, Джаспер? — подмигнул сержант, и рядовой ответил, что так оно и есть, хотя некоторые из его знакомых унтер-офицеров (не будем называть имен) и без того — законченные людоеды.

Многие подобные вещи навсегда засели в моей памяти, но ярче всего я помню внутреннюю часть казармы, забитую ранеными, которые длинным стонущим рядом лежали вдоль стены, и буквально в нескольких ярдах от них, за наскоро сколоченными перегородками из досок и циновок — четыре сотни женщин и детей, которые провели в этой проклятой, провонявшей кровью и потом адской печи более двух недель. Первое, что поражало при входе, был смрад от крови, пота и больных, а затем уже звуки — голоса детей, крик новорожденного, ворчание стариков, порой даже смех, когда ядра падали далеко от входа; глухой гул женских голосов; неожиданный вскрик боли кого-то из раненых и резкие голоса из отгороженного занавесями угла, где Уилер разместил свой штаб. Потом уже взгляд падал на истощенные лица — озабоченных женщин, одни из которых были одеты в помятые фартуки поверх домашних платьев, а другие — так и остались в вечерних туалетах. Теперь они нянчили детей или ухаживали за ранеными. Тут же вдоль стен сидели прислонившись, сипаи, оставшиеся верными присяге, держа на коленях свои мушкеты. Какой-то штатский британец, что-то пишущий, прерываясь время от времени, задумчиво поглядывающий по сторонам, и вновь возвращающийся к своим записям. Рядом с ним — древний старик в дхоти и очках в стальной оправе, бормочущий себе под нос слова, вычитанные им тут же с обрывка газеты; изможденная девушка, зашивающая рубашку маленькому мальчугану, который ожидает, яростно отмахиваясь от мух, жужжащих у него над головой; двое офицеров в когда-то блестящих, а теперь — порванных и испачканных мундирах, мирно беседующих о разведении свиней — помню, простреленная рука одного из них была замотана разорванной рубашкой, а мундир был надет прямо на голое тело. Помню айю, ^[152]которая со смехом строила что-то из кубиков для маленькой девочки; здоровенного капрала, чистящего свою трубку; женщину, шепотом читающую что-то из Библии бледному человеку, лежащему на одеяле с обмотанной окровавленными бинтами головой, и старую, плотную седоволосую мэм-сагиб, раскачивающую колыбель.

Всех их ожидала смерть и некоторые знали об этом, но никто не жаловался на судьбу, и я не услышал ни единого слова отчаяния. Это казалось нереальным — то, с каким спокойствием они себя вели. Помню, как Мур сказал:

— Меня поражает, когда я вспоминаю, как наши женщины могли спорить и ругаться, сидя на верандах своих бунгало, а сейчас вдруг стали добрыми, как монахини. Помяните мое слово — если нам только повезет вырваться отсюда, они уже никогда не будут похожи на своих подруг.

— Вы не поверите, — говорил другой офицер, по имени Делафосс, — но они ведут себя спокойно только потому, что у них нет темы для сплетен. Не пройдет и недели после того, как все закончится — и они снова, как обычно, будут перебирать косточки леди Уилер, стоит им столкнуться с ней где-то на улице.

Все это лишь туманные воспоминания — в то время я не придавал им особого значения; не могу сказать, когда мы столкнулись нос к носу с Гарри Истом, но это было неподалеку от загороженного занавесками уголка Уилера, где я беседовал с двумя офицерами — Уайтингом и Томпсоном, а довольно симпатичная девушка по имени Белла Блэр сидела неподалеку и читала детям какие-то стихи. Похоже, я почти пришел в себя от испуга — настолько, чтобы встретить Иста с подобающим ехидством.

— Привет, Флэшмен, — кивнул он.

— Здорово, юный Скороход Ист, — спокойно ответил я. — Слыхал, ты таки дошел до Раглана.

— Да, — сказал он, заливаясь краской, — дошел.

— Тебе повезло, — заметил я, — хотел бы и я тогда пойти с тобой — но, как ты помнишь, я не мог.

Конечно, для всех остальных эти намеки были абсолютно непонятны, так что этот молодой осел вынужден был обо всем рассказать — как мы вместе спасались от погони в России и как он бросил меня, раненого (что, между нами говоря, было абсолютно правильным, так как нужно было доставить Раглану в Севастополь важные новости) и как казаки захватили меня в плен. Конечно же, ему не хватило воображения рассказать всю историю так, чтобы она звучала правдоподобно и я заметил, что Уайтинг вопросительно приподнял бровь и хмыкнул. Ист от этого запнулся, покраснел еще больше и в конце концов произнес:

— Я так рад, что тебе все-таки удалось выбраться, Флэшмен, и я… мне чертовски жаль, что тогда пришлось покинуть тебя, старина.

— Да уж, — заметил я, — полагаю, казаки были того же мнения.

— Я… Я надеюсь, то есть я имею в виду, что они… не обошлись с тобой слишком плохо, что они… — К моему живейшему удовольствию, по его лицу проскользнула гримаса откровенного ужаса: — Знаешь, это навсегда останется на моей совести… то, что случилось.

Уайтинг при этом обратил глаза к потолку, Томпсон нахмурился, а хорошенькая Белла прервала чтение, прислушиваясь.